от ожога, на правом богу. . Он! Димитрий Иванович... «Непобедимый цесарь»!

И князь Иван попятился, чуть не сплющив очутившуюся позади него бабенку. Заругалась

она, забодалась. Но князь Иван повернулся и, работая локтями, стал выбиваться из толпы.

Его кружило и швыряло из стороны в сторону, и где-то в одном углу, поближе к Варварке,

снова мелькнули перед ним горшечники, застрявшие с возами своими в человеческом

месиве.

– Убайкали молодца, – молвил копченый гончар, худой и длинный, прижатый к возу

напиравшей с заречья толпой.

– Не проснется теперь, – откликнулся другой подле.

И старичок, подпоясанный лыком, мастер на прибаутки, тоже подал голос. Он стоял на

оглоблях, раскорячив ноги, подбирая слово к слову.

– У Фили пили да Филю ж побили, – сказал он, схватив подвернувшегося князя Ивана за

рукав.

Но князь Иван отмахнулся от него, и старичок бросил ему уже вдогонку:

– Был он со всем, а остался ни с чем. Чем хвалился, тем и подавился.

ХLII. НЕ О ЦАРЯХ, НО О ЦАРСТВЕ

Князю Ивану не до прибауток было.

С оборванными пуговицами и лопнувшим под мышкою рукавом, измятый и

исторканный, очутился он у птичьего ряда1 и рядом этим пошел вперед только затем, чтобы

не стоять на месте. Холодная заря, стылый ветер, пыльные вихорьки вдоль по улице – ничего

этого не замечал князь Иван. Он брел понуро к Моисеевскому монастырю, но, дойдя до

Больших ворот, прошел мимо; он миновал затем и Пушечный двор, не приметив, что уже и

заря погасла в небе и гул над городом приглушился; и дальше князь Иван остановился лишь

у колодца хлебнуть воды, промочить пересохшее горло и рот, где на зубах хрустел песок.

Освежившись немного, князь Иван огляделся наконец на безлюдной улице, вытянул голову,

прислушался. Две березы, разросшиеся тут, приникли друг к другу вершинами и мерно

покачивались с тихим скрипом. А напротив над тесовыми воротами тускло блестела литая

икона с черными глазницами, с глубокими бороздами на изможденном лике. На

Рождественку, знать, занесло теперь князя Ивана. Икона эта над воротами, и две березы

напротив, и колодец под шатром с бадьею на цени... Ко двору Афанасия Власьева, дьяка

думного, прибрел князь Иван.

– Ну что ж, коли так... – молвил он тихо и постучался в ворота.

Ему отпер сторож, ветхий старик, а на крыльцо, невзирая на позднее время, высыпали

все Афанасьевы дьячата: такой уж сегодня был день без часа, без срока. Мал мала меньше,

дьячата все отвесили князю Ивану по поясному поклону и повели его в хоромы, через один

покой и другой, в дальний угол дома, в новый прируб, где князя Ивана у дверей встретил с

поклоном дьяк.

Афанасий Иванович не стал расспрашивать гостя, с чем в такой час пожаловал князь

Иван Андреевич и почему кафтан измят на нем; спросил только о здоровье и усадил на лавку.

Здесь, в прирубе, была мертвая тишина. После целодневного набата, пушечной пальбы и

гула нескончаемого тишина эта подавляла, доходя до звона в ушах, до петушиного пения,

которое стало чудиться князю Ивану. Так продолжалось несколько минут, пока не заговорил

Власьев.

– Месяц двурогий на ущербе, – молвил он, указав князю Ивану на разложенную на столе

карту звездного неба с изображением планет и знаками зодиака. – Двурогий месяц в облаке

жарком; с запада облако подтекает... Читай об этом в «Зодиях» – всё уразумеешь.

Князь Иван молчал. Умолк и Власьев, уткнувшийся в свои «Зодии» – древнюю

гадальную книгу, толковавшую о влиянии, которое небесные светила якобы имеют на судьбы

людей.

– Искал я в «Зодиях» и нашел, – заговорил снова Власьев, оторвавшись от книги. –

Месяц ущербный означает ныне междуусобную войну; жаркое облако – божий гнев; с запада

беда на нас идет.

Глухо звучал голос Афанасия Ивановича; от топленого воска, которым истекала свеча,

шел медовый дух. Железными щипцами снял дьяк нагар со свечи, и сразу светлее стало в

горнице, резче тени по мшоным пазам и на кирпичной печи в углу, на некрашеной полке с

грудкою книг. В грубо сколоченном кресле сидел за столом хозяин, одетый почти монахом,

весь черный, в монастырском платье: поверх черного подрясника ременной пояс и черная на

голове скуфейка.

– Сеять будем со слезами, – продолжал Афанасий Иванович, откинувшись на спинку

кресла. – Ну, да авось, – тряхнул он головой, – как в писании сказано: сеющий со слезами

пожнет с радостью.

Афанасий Иванович встал, подошел к князю Ивану и сел с ним рядом.

– Князь Иван Андреевич, – наклонился Афанасий Иванович к гостю своему, – не сказал

ты мне, зачем пожаловал на дворишко мое, да я и не спрашиваю тебя. Молчи уж, коли так.

Помолчи и меня послушай; затем, думаю я, и пришел. С юных лет, Иван Андреевич,

приставлен я к царственным делам. И видит и знает бог: не о царях была моя дума, но едино

1 Впоследствии Охотный ряд.

лишь о царстве. Царь всякий смертен и преходящ, а живет из века и во веки царство. Пока

свет стоит, будет стоять и Русская земля. Так я разумею, так знай и ты. Батюшка твой

почивший был крепок на том, да и тебе, чай, это же заповедал. С этим и ты век свой изжи-

вешь. А о царе потужи, потужи; кому, как не тебе, и тужить!

Но печаль и тревога угасали где-то на дне души – оттого ли, что так смертельно устал

князь Иван, или от негромкого голоса Афанасия Ивановича, от того, что говорил он князю

Ивану в укромном покое своем:

– Был ты у царя в приближении, любительно и дружелюбно. Да его уж нет, а нам с тобою

еще здравствовать и со всеми вместе Русскую землю строить. Как бы Земли нашей не

расточить в лихую годину, об этом и помышляй. А что до царя, смерть принявшего, по

грехам ли его тяжким или как, то сего не ведаем и о сем молчим; рассудят его и по смерти,

когда пора придет. Только то знаем: явился он из мрака и ныне в мрак повержен. Но молчим

об этом... Полно!..

Дьяк умолк, задумался, думал что-то свое. Он словно и вовсе забыл о своем госте,

который сидел рядом, тоже погруженный в свои думы. От слов дьячьих хоть и смутно, но

как-то по-иному стало поворачиваться перед князем Иваном многое из того, что бурлило весь

этот год и участником чего был сам князь Иван: царство русское с царем, пришедшим, по

словам Афанасия Ивановича, из мрака; и царица Марина с русской короной на польской

голове; наконец, сами поляки, которым и впрямь счету не стало на Руси. «Польских купчин

привел ты с собою табун», – вопили посадские по торговым рядам... «Ратные люди твои,

поляки, ругаются над нами и смеются, товар забирают насильно, деньги платят худые», –

стоном стонало кругом... «Отколе нанесло их так много на нашу погибель?» – недоумевал

смешной человечек с ведром отопков на голове... «Пожаловал ты пану Мошницкому деревню

Ковалеву, и пограбил нас пан великим грабежом», – плакался лапотный мужик, прибредший

в Москву из Стародубья, за полтысячи верст...

Но вот очнулся дьяк, встал с места и поклонился князю Ивану:

– Полно, князь Иван Андреевич!.. Лихо-дело, да всех дум не передумать. Будь твоя ласка,

пожалуй меня: закуси, чем бог послал.

Они перешли в соседний покой, где стол был накрыт и дьячиха Афанасьева стояла

разряженная со стопой меду на серебряном подносе. Она поклонилась князю Ивану, и тот

взял у нее с подноса полный до краев сосуд.

– За здоровье твое пью, Афанасий Иванович, – поднял стопу свою князь Иван. –

Здоровье хозяйки твоей, деток твоих и всех домашних, благополучие честного дома твоего. –

И князь Иван отпил из стопы и взял с блюда кусок пирога.

– Пристало б нам, – заметил дьяк, – пить, как водится это, за здоровье великого государя,

да, вишь, учинилась ныне безгосударна Русская земля. Ну, и так: чего уж нет, про то и речи