Толстоголосый чуть не заплакал от обиды. Постоял, носом посопел, встрепенулся:

– Тьфу!..

Плюнул и прочь отошел.

XXXII. ПОЛЯКИ В МОСКВЕ

К Москве калечки подобрались перед вечером и покатились Сенною улицей и

Мясницкой, предводимые плосколицым, толстоголосым верзилой и ватагою мужиков с

пустыми котомками, с увесистыми дубинами. Прасолы, толкавшиеся у скотопригонного

двора, только диву дались, увидев толпу бродяг, хромцов и вовсе безногих в таком несу-

светном числе.

– Эй, голь перекатная, вшивы бояра! – окликнул их мясник в одубелой от крови рубахе.

Но голь продолжала катиться по улице рекой, перекатилась через ручей по мосткам и

двинулась к Покрову, что на Псковской горе. Калечки расползлись у Покрова и по погосту,

мужики с котомками расселись у паперти, а толстоголосый побежал напротив и стукнулся к

Василию Ивановичу Шуйскому в ворота. В калитку высунулся не человек – волкодав какой-

то с поросшим бурою шерстью лицом, в полушубке, вывернутом наизнанку. Едва глянул он

на толстоголосого – и зажглись у него очи под взъерошенными бровями:

– Привел?

– Привел, – осклабился толстоголосый.

– Сколько их?

– К тремстам доступит.

– Отчего ж так мало? Рядился нагнать с тысячу нищебродов. Пес ты, Прохор!

– Оттого, Пятунька, что больше в тех местах не живет, – ответил толстоголосый. – Всех

снял – с кабаков, с сеней церковных, с речных перевозов... Кабы время больше, больше б и

привел.

– Пес ты, Прохор, – повторил поросший шерстью мужик. – Сколько раз говорил тебе, что

пес! Ну, ступай до поры.

– А-а, – замялся толстоголосый, простер руку, пошевелил пальцами, – денег сколько-

нибудь... Хотя б алтынец. Да хлеба там, мяса, питья какого, по уговору. .

– Ступай, Прохор, и жди, не докучай... А то докуки от тебя побольше дела. Будет тебе все

по уговору.

С этими словами волкодав сунулся обратно в калитку и цепью воротною зазвякал.

Толстоголосый поплелся прочь улицей, непривычно людной, хотя уже время было сторожам

приняться решетки громоздить, на ночь глядя. Но по Китай-городу все еще скрипели возы;

иноземные купчины, вступившие в Москву вслед за Мариной Мнишковной, развозили по

гостиным дворам товары; наехавшая вместе с Мариной шляхта сразу, по-видимому,

почувствовала себя в Москве, как в своем государстве, и носилась по улицам на турецких

скакунах нагло, с гиком, свистом и смехом. Одна такая ватага, вынесшись из-за угла, чуть не

смяла князя Ивана, возвращавшегося на Чертолье. Он ехал шагом, вспоминая виденное в этот

день впервые – польских панцирных гусаров, золотую карету Мнишковны, говорливую

толпу шляхтянок, вмиг окруживших Марину, когда та в Кремле выпорхнула из кареты и

пошла по алому сукну к воротам Вознесенского монастыря. Ликовал трезвон колокольный,

голосили трубы, в раскрытые ворота видно было, как жмутся к стенам перепуганные

монахини, как горничные девушки царской невесты озираются кругом, остановившись

посреди двора.

Но тут прервались мысли князя Ивана. С десяток всадников в польских кунтушах и

магерках, откуда ни возьмись, налетели на него, чуть с коня не сбили, обдали густою пылью

и с наглым хохотом умчались дальше.

– Ворона! – крикнул один из них, повернувшись в седле. – Ротозей!

Князь Иван схватился за саблю, да поляки были уже далеко, в огромном облаке пыли,

которая стала затем медленно оседать на стоявшие в цвету сады. Сквозь посеревшие листья

закатное солнце едва продиралось к князю Ивану. Близился вечер, приступала прохлада...

Князь Иван вложил саблю обратно в ножны и поехал рысью, досадуя, что не проучил

зарвавшихся нахалов.

Но вот за Чертольскими воротами в сумраке сыром снова закачались перед ним на

долгохвостых конях два хохлача. Оба были в польских сукнях1, с магерок у обоих свисали

вровень с хохлами длинные кисти.

– Ну-ну, – молвил один, ноги зачем-то в стременах раскорячив. – Подсунули ж мы царя

москалям! Дал бы я за этого цесаря полушку-другую, да и того жаль бы мне было.

– А тебе, Казьмирек, что за забота? – повел плечами другой. – Пускай бы то хоть сам

дьявол был, лишь бы к нашей обедне звонил да нам на руку был. Разумеешь?

Князь Иван так и ахнул, услышав это. От волнения ему даже горло сдавило.

– Панове! – как будто бы крикнул он полякам, взъехавшим уже на мост, но те и не

обернулись, мост проехали и своротили к Чарторыю. А князь-Иванов бахмат сам потянул

рысью прямо по Чертольской улице к темневшему вдали хворостининскому двору.

И ночью, в постели лежа, князь Иван услышал шепот, невнятное бормотание, потом чей-

то голос нараспев:

«Боже, – говорит, – милостивый спас! Сколь ни ходил, сколь травы ни топтал, краше

1 Верхняя одежда.

Русской земли в целом свете не видал».

О, ведь это Аксенья, девка Аксенья... Вот она стоит у двери, в коричневом плате; вот

надвигается вместе с дверью на князя Ивана, глядит и шепчет:

«Не улюбил ты меня, князь Иван; не улюбил и на муку предал».

«Что ты, Аксенья!..» – мается князь Иван.

Но дверь поплыла назад, и вместе с нею Аксенья плывет, пятится, пропадает вдали.

«Что ты, Аксенья... Аксенья... Борисовна!..»

И князя Ивана будто плетью ожгло. Он дернулся всем телом и глаза открыл. Светает

едва. И дверь на своем месте белеет. Никакой Аксеньи тут нет.

«Вот так, – подумал князь Иван в тоске. – Чего не померещится во сне человеку!»

И, хлебнув квасу из стоявшего подле ковшика, князь Иван снова заснул. Целая ватага

людей в кунтушах и магерках окружила его вмиг. Играют вокруг него на конях, дергают его

за однорядку, тормошат. Один кричит:

«Ворона!»

Другой вторит ему:

«Ротозей!»

А в стороне возникла толпа шляхтянок в перьях и лентах; польки, гляди, тоже смеются

над князем Иваном, вороной и ротозеем. Но скоро все затмилось точно облаком пыли, и весь

остаток ночи князь Иван проспал не просыпаясь, без маеты и сновидений.

XXXIII. ПЯТУНЬКИН КИСТЕНЬ

Утро пришло румяное и свежее; растворились в нем без остатка все томления ночные. У

князя Ивана сразу и вылетело из головы все, что томило его во сне ночью; вместе с другими

окольничими стоял он с утра в Грановитой палате; как на других, был и на нем становой1

парчовый кафтан.

– Учись, Иван Андреевич, обычаю посольскому. .

Обернулся князь Иван – это Басманов, к двери проталкивается, кивает головою, шепчет:

– В Париже не ударить бы и тебе в грязь лицом.

– То так, Петр Федорович, – улыбнулся князь Иван.– Обычай не прост, не грех и

поучиться. – И стал внимать, как ретиво спорят с великим государем польские послы, как

хитро перечит им думный дьяк Афанасий Иванович Власьев.

– Государство, – говорит, – к государству не применится: великого государя нашего

государство живет своим обычаем, а государя вашего государство – своим обычаем.

«С Афанасием хоть куда, – подумал князь Иван. – Ему посольство не в кручину. С ним и

ехать мне к Генрику королю».

Но тут заговорил польский посол пан Александр Гонсевский. Он говорил сначала по-

латыни, потом по-польски, говорил долго и кудревато, и, как ни прислушивался князь Иван,

он не мог понять, к чему клонит хитрый поляк. Наконец добрался-таки до смысла, когда

посол назвал Смоленск и Северскую землю, обещанные Димитрием польскому королю за

помощь против годуновских войск. Князь Иван чуть не вскрикнул, когда услышал такое.

Глянул на царя – не по-царски он ёрзает на троне, хмурится, шепчет что-то Афанасию

Власьеву, своему великому секретарю.

Кончил пан Гонсевский, стал говорить Власьев. Не польский король, сказал он, вернул

прародительский престол великому государю Димитрию Ивановичу, а все люди Московского