ноге тут же, на сломанной березе, в разлапистом гнезде.
«Эва! – подумал князь Иван. – Срубить надобно дерево это, оттого что ветхо. Стоять ему
тут непригоже». И неведомо почему снова вспомнил безвестную девку, которая по целым
дням сидела теперь на хворостининском дворе у поварни и чистила толченым кирпичом то
ступу медную, то оловянное блюдо, то муравленный кувшин. Откуда взялась она, бледная,
темноокая, с черными трубчатыми косами, с дуговидными бровями? Кузёмка говорит –
нашли на росстанях, память будто у нее отбило, не помнит ничего девка, только и знает, что
Аксенья, а чья, того не упомнит. Но тут князь Иван подобрался сразу, согнал с себя всякие
мысли о девке Аксенье, объявившейся у него на дворе, и глянул в красные ворота, которые
стали расходиться надвое, когда приворотный сторож вынул из медной скобы резной столб.
За воротами вспыхнули малиновые стрелецкие кафтаны, перехваченные каждый
широким белым тесмяком. Из-за угла вмиг вынеслась на широкую улицу станица всадников
на чубарых конях и засверкала под утренним солнцем шлемами, латами, конскими копытами
в серебре, гулко колотившими по брусовому настилу мостовой. А впереди в белой шелковой
шубе на персидском иноходце – краснолицый старик. Сива островатая бородка, на толстой
шее – золотая цепь... Это, видно, и есть отец царской невесты, сандомирский воевода пан
Юрий Мнишек из Великих Кончиц в Польше, староста самборский и меденицкий? Так и
есть.
Всадники подъехали к воротам, но в ворота не въехали. Все сошли с коней и пошли, как
того требовал обычай, по царскому двору пешком. И впереди – опять пан Юрий, низенький,
тучный и быстрый, кивнувший своим спутникам на аиста, расхлопавшегося крыльями в
своем гнезде. Пан Юрий молвил что-то, чего не расслышал князь Иван, и рассмеялся хрипло.
Потом стал медленно, задыхаясь и останавливаясь, подниматься на крыльцо.
«А шапки что же, видно, с волосьями у поляков срослись? – подумал князь Иван. –
Невежи!.. Чать, в Кремль-город приехали; не на кабаке, чать...» Но пора было, по наказу,
приветить гостя, и князь Иван начал спускаться по лестнице ему навстречу. Крайний шел,
держа шапку в левой руке, и крестовидный шрам, едва затянутый розовой кожицей,
распластался у него на лбу, как большой паук. Не дойдя до пана Юрия, ступеньки за четыре,
князь Иван стал. Остановился и воевода.
Князь Иван поднес правую руку к груди, левую, в которой зажата была шапка, отвел в
сторону и поклонился нареченному тестю государеву низко. Мешая с шипящею польскою
речью звонкую латынь и распевные русские слова, спросил крайчий воеводу о его здоровье и
о здоровье дочери его, государыни Марины Юрьевны, о том, скоро ли будет к Москве ее
милость, к радости великого государя и непобедимого цесаря Димитрия Ивановича всея
Руси.
Воевода Мнишек стоял, разведя свои короткие ноги, выкатив голубые глаза из-под
толстых век, приложив к уху ладонь, задрав кверху ястребиный нос. При имени государя он
снял наконец шапку с головы и поправил припухшими пальцами крутую щетину на висках.
Он прохрипел князю Ивану что-то в ответ, кивнул ему едва, нагло нахлобучил на голову свою
бобровую шапку с шелковым четырехугольным верхом и сдвинул ее чуть набекрень. Князь
Иван повернулся и, не покрывая головы, повел воеводу за собой.
Мнишек не торопился... То и дело останавливался князь Иван, поджидая воеводу,
который озирался кругом, словно прикидывал, во что стал Димитрию новый его дворец,
выстроенный на фряжский лад. Уже без счету денег вытянул пан Юрий Мнишек у не в меру
щедрого царя; и еще большего мог ждать он, когда Марина станет царицей московской.
Богата была страна, куда вез пан Юрий свою дочь; необозримы будут теперь поместья
Мнишков и всей родни их – Тарлов и Вишневецких; в двух государствах станут они все
владеть городами и землями и работниками даровыми; польскими шляхтичами и
московскими боярами будут они впредь себя титуловать... И чем-то похожим на улыбку
перекосилось лицо у старого волка. Но тут князь Иван, дойдя до сеней, передал его
Басманову, а сам сел на лавку отдохнуть от долгого стояния на крыльце.
А двор тем временем стал полниться шумом. Оставив коней далеко от дворца, вошла в
ворота сотня гусар воеводиных в белых магерках1, с гербами на рукавах, с орлиными
крыльями, притороченными к спинам. На конях гусары эти выглядели подлинно орлами, а
теперь только смешно петушились они, задевая сосед соседа болтавшимися за спиною
надыбленными перьями. Но, не глядя на гусар, раскричалась на дворе толпа стольников, и,
как всегда из-за ничего, пошли у них попреки происхождением и делами далеких предков.
Они стали обзывать друг друга холопами, псарями, шутами турецкими, сынчишками
боярскими, мужиками пашенными.
– Батька твой лаптем подавился! – орал на весь двор молодец в порыжевшей ферезее2. –
Гляди, и тебе будет – таракана съешь.
– Хвост ты собачий! – гаркнул другой в ответ ферезее. – Я твою старину доподлинно
знаю. Вся ваша братия по правежам перемыкана из-за шести алтын!
– То так, тараканушка тараканщик, – начала готовиться к бою ферезея. – Я тебе и без
шести алтын шесть раз голову скушу. Это тебе не ребячьи потешки. – И ферезея стала
поплевывать себе на руки и разминать кулаки.
Стольники, дворяне, прочие люди, сколько их было на дворе, разделились надвое и
пошли стенка на стенку. Шум поднялся такой, что даже аист не выдержал, защелкал клювом,
снялся с места и полетел через двор. Но из караульной избы уже бежал стрелецкий
полусотник с полусотней своей, а на крыльцо из дворцовых покоев выскочил Масальский-
Рубец.
– Псы скаредные! – крикнул он стольникам, барахтавшимся в руках стрельцов. –
Изменники! Затеяли драку в каком месте, в какой час! Будет вам ужо от Оськи-палача!
– Не спустил бы я такой порухи чести моей и тебе, князь Василий Михайлович, – молвил
окровавленный человек, которого стрельцы подтащили к дворцовому крыльцу. – Микола
Коломаров батюшку моего бесчестил и всю нашу породу называл собачьей, а меня,
государева стольника, нехорошо лаял и сказал – мужик-де и псарь, тараканом тебе
подавиться.
– Пуще ты псаря, таракана гнусней, оттого что дурак! – топнул ногою Рубец.
– Хотя бы умереть, не спущу сынчишке боярскому!.. – завопил, забарахтался в руках
стрельцов приведенный к крыльцу драчун.
– Вкиньте его в тюрьму, стрельцы, – процедил сквозь зубы Рубец. – А коль он вздумает
шуметь, вбейте ему в глотку кляп. И других також: по тюрьмам раскидайте.
И он стал подниматься наверх, кусая себе губы от гнева и стыда.
– Видал? – молвил он князю Ивану, вышедшему из сеней на крыльцо. – Ну, гляди, гляди-
наглядись... А еще называются стольники!..
Они вошли вместе в сени и остановились в дверях, обернулись на не прекратившийся
еще шум, стали глядеть, как стрельцы гоняются по двору за стольниками, кинувшимися
врассыпную.
– То правда, – молвил задумчиво князь Иван. – Не по породе, а по разуму и по делам
надо жаловать на боярство, и на воеводство, и на стольничество...
– То так, Иван Андреевич, – согласился Рубец. – То так.
Двор опустел. Разбежались стольники. Остался только один, стоявший все время в
стороне, под окнами дворца. Он огляделся, расправил плечи, тряхнул головой и пошел к
воротам.
– Стой! – окликнул его с крыльца Рубец. – Кто таков?
– Стольник государев, – ответил тот и снова повел богатырскими плечами, точно тесен
ему был кафтан на плечах.
– Знаю, что стольник, не боярин думный. Прозванье твое как?
Стольник оглядел Рубца с головы до ног, с ног до головы и молвил:
– Князь Димитрий княж Михайлов сын Пожарский.
1 Магерка – валяная шапочка, одна тулья без полей.
