– Ну, отдам же я тебе свой позор скоро! – крикнул Шуйский князю Ивану, когда тот с
саблею своею вертелся уже в сенях.
XXII. НАПАДЕНИЕ
Князь Иван выскочил на двор и с высоко поднятою саблей кинулся к навесу. Здесь в ряду
других коней, притороченных к яслям, стоял и князь-Иванов бахмат, перекинувший свою
белую голову Кузёмкиной кобыле через каурую шею. Кони стояли в седлах, только отвязать
поводок, вскочить в седло и прянуть хотя бы через тын, коли ворота на запоре. Но Кузёмки не
было видно подле нигде, а оставить Кузёмку у Шуйского значило б выдать послужильца
своего злобному старику всей головой. Князь Иван знал, что не видать ему больше Кузёмки,
если не поедут они вместе со двора тотчас. Хорошо еще, если Шуйский просто одним только
насильством похолопит Кузьму и запровадит его на край света, в какую-нибудь дальнюю
свою вотчину, до самой могилы овечьи шкуры в квасе мочить. А то ведь и не задумается,
вепрь, шкуру спустить и с самого Кузёмки, чтобы хоть на нем выместить свою злобу, либо
возьмет да ни в чем не повинного мужика охотничьими собаками затравит. И в Москве
никому это не будет в удивление. Все приказы1 московские завалены такими делами – о
боярском насильстве, о своевольстве господском, о жестокости непомерной.
Князь Иван метался под навесом туда и сюда, выскакивал на двор, на задворки кинулся, а
Шуйский тем временем выбежал на крыльцо и стал кликать какого-то Пятуньку. Но Пятунька
тот, всегда бывший где-то близко, постоянно начеку, как на грех, куда-то запропал, и князь
Василий стал охать и сокрушаться, заметив подле себя младшего Голицына, выбравшегося
вслед за Василием Ивановичем на крыльцо.
– Ох, оплошал я с пащенком Старковским, с Ивашкой Хворостининым, господи Сусе!
Эко маху дал! – бегал по крыльцу и то застегивал, то расстегивал на себе шубу князь
Василий. – Думал так: гож нам будет Ивашка Старковский, нашей-де породы человек, а
держит его царь в приближении... Для того-де и будет Ивашка нам гож, чтобы извести царя
воровского, промыслить о небытии его на свете... Да вот те, оплошал же... О господи...
Пятунька-а-а!..
И Пятунька, и впрямь похожий на волкодава, в полушубке, вывернутом наизнанку,
взнесся наконец откуда-то из подклети на крыльцо, содрал с головы шапку рысью и стал
перед князем Василием, напружившись, готовый по одному мановению своего владыки
начать сечь, крушить, резать, толочь.
– Ты тут на дворе не чини ему никакого лиха, – стал шептать Шуйский Пятуньке. –
Спусти со двора, а сам окольною улкою выкинься; к церкви Пречистой выскочишь, да за
Пречистою его и устереги. Как повернет он за Пречистую, местечко там глухое, ты – на него,
1 Приказами назывались центральные учреждения Московского государства.
убей чем ни попало пащенка: пульку ему вбей либо кистенём дойми...
Пятунька рванулся было вниз, но Шуйский его удержал:
– Погоди... Еще скажу. . Мужика стремянного ты не убивай досмерти: покалечь маленько
мужика да приведи сюда на двор. Мужику зачем гинуть: он еще мне будет гож и работу.
Ступай!..
Пятунька ринулся с лестницы да под лестницею пропал, только свист его змеиный по
двору пошел. Должно быть, от свиста Пятунькиного и проснулся в холопьей избе Кузёмка,
сунул голову из сеней, ан там, по двору, князь Иван с саблею наголо мечется, Кузёмку кличет.
Бросились они оба к навесу, мигом на конь сели, понеслись двором и – сигать через тын не
пришлось – в широко раскрытые ворота выехали. И вслед за ними со двора выехали еще двое
и сразу за воротами свернули в проулок.
Князя Ивана бахмат едва брюхом о землю не шарпал, до того измордовал его всадник
плетью своею. Но, заметив, что Кузёмкиной кобыле не угнаться за горячим конем, отстает
Кузьма, еле и видно его за дорожною пылью, князь Иван сдержал свою лошадь и саблю
упрятал в ножны. Оглянулся в другой раз – направо, налево, – а уж много убыло дня, и после
дублёных овчин у Шуйского так сладко пахнут клейкие почки за городьбою в садах. Князь
Иван дал подъехать Кузёмке, и кони их затрусили малою рысью.
– Шуба твоя, Иван Андреевич, – удивился Кузёмка. – Где же шуба? Отчего таково скоро в
кафтане одном в седло вскочил? Я вон гляжу, ты саблею машешь, и кинулся за тобою к
навесу да на конь. А шуба-то как же?..
И то: князь Иван впопыхах о шубе своей забыл; осталась она у Шуйского на сундуке в
переднем покое.
– Ты, Иван Андреевич, поезжай помаленьку, а я за шубой твоей слетаю враз, – хотел уже
поворотить свою кобылу Кузёмка, но князь Иван не дал ему этого.
– Не пропадет моя шуба, – поморщился он, все же досадуя, что новый его долиман1 у
Шуйского остался; но тряхнул головой: – Не сглонет ее шубник... У него, думаю, шуб и без
шубы моей хватает... Завтра пошлю к нему за шубой...
– Зачем завтра! – не соглашался Кузёмка. – Можно сегодня... Я враз...
– Делай, Кузьма, что велю! – прикрикнул князь Иван на Кузёмку. – Сказал – завтра!..
Завтра поутру поедешь, – понизил он голос, – не один поедешь: дворников возьми с собой
человека три, да и ехали б оружны. Все сказал тебе. Скажу еще только: богу моли, что живой
к Матрене своей ворочаешься.
– Эва дела! – крякнул Кузёмка, пригнувшись к своей кобыле, чтобы поправить у нее на
храпе уздечку. И камень, запущенный, должно быть, в голову Кузьме, пролетел над ним со
свистом, а другой так и угодил князю Ивану в убранный серебряными бляхами ворот
кафтана. Грохнул выстрел где-то в двух шагах, рассыпался словно каплями дождевыми по
молодой листве за городьбой, взмыли на дыбы кони, схватился князь Иван за саблю,
вытащил и Кузёмка из-за пояса кривой свой нож. И двое верховых выскочили из-за церковки,
у одного в руке еще пистоль дымился, несло от пистоля гарью, палёною тряпкою, порохом
перегорелым. Кинулся этот с пистолем к Кузьме, метнул на скаку аркан, ободрал Кузёмке нос
и бороду, только и всего. А Кузёмка, не достав его ножом, что было силы хлестнул его
плетью по лицу. Может быть, и очи выбил он плетью своею у мужика, так скоро тот ускакал,
покинув и товарища своего, с которым бился князь Иван.
Детина в вывернутом полушубке, и на человека не похожий, наскочил на князя Ивана с
кистенем. Князь Иван отвел от себя саблею своею железное ядро на кистене, ударил по ядру
этому один раз и другой, саблю иззубрил, пожалел, что и сам пистоля с собою не взял, и
качнулся в седле от удара в лоб, от того, что небо загудело, земля завертелась и пошло все
перед князем Иваном вкривь и вкось. У князя Ивана и череп бы треснул, если б лоб не был
прикрыт шапкою, собольим околышем, по которому и пришелся разбойничий кистень. Но
кровь залила князю Ивану лицо, ослабела сабля в руке, он ничего не видел перед собой в
бешеном вращении, засверкавшем вокруг. Он не разглядел и Кузёмки, который подобрался к
детине и полоснул его ножом по полушубку. У Кузёмки нож был наточен, прохватил он
1 Долиман – старинная верхняя одежда, расшитая шнурками.
полушубок насквозь, прохватил, видно, и дальше, потому что детина и кистень свой опустил
сразу, заревел, задергал плечами, вместо плети кистенем коня своего жиганул и кинулся
прочь. А тут уже люди стали сбегаться на выстрел и крик, церковный дьячок выглянул на
улицу из пономарни, решеточный приказчик1 бросился ловить разбойников, когда тех и след
уж простыл.
Князя Ивана сняли с коня и повели в пономарню, где Кузёмка вымыл ему водою лицо и
залепил кровоточащий лоб черною паутиною, которою затканы были в пономарне все углы.
Он перевязал князю рану платком, и сквозь голубой платок вскоре проступило алое пятно.
Уже вечерело. Дьячок пошел в церковь свечи гасить. Толкавшийся в пономарне народ
