думе сиди, женись, коли хочешь... Ан нет!.. О згоде заговорил, о «добром» деле... Ну, и
послушаем же».
Сидевший плечо к плечу с князем Иваном монах, не переставая икать и навалившись на
князя Ивана, молвил:
– И!.. Добро сказывает хозяинушка любезный, Василий... и!.. Иванович князь. Надобно
нам добрая згода... православным христианам... стояти крепко за церковь святу... Вон-де уж и
молвка есть: будет-де скоро на Москве... вместо патриарха... папежский арцыбискуп!.. и!..
Князь Иван повел плечом – качнулся чернец в другую сторону, к другому своему соседу,
какому-то моложавому белобрысому сюсюке в непомерно широкой шубе. И хоть видно было
князю Ивану – пьян чернец, еле лыко вяжет, но все же возразил ему:
– Все это, отче, пустое. Негоже нам внимать речам льстивым и слухам лукавым.
Но слова князя Ивана не дошли до чернеца: опившийся монах уже икал в бороду
белобрысому сюсюке, который пытался рассказать что-то навалившемуся на него монаху.
– Батюска государев, – мямлил сюсюка, – царь Иван Васильевиц...
– Кой он ему батюшка!.. – даже отшатнулся от сюсюки монах. – Глупый ты!.. Я тебе
расскажу. . а ты слушай. – И он запустил свои пальцы к сюсюке в тарелку, нагреб там у него
горсть рису, сваренного в меду, и набил себе рисом этим рот. – Расскажу, – лепетал он, икая,
давясь, кашляя, – расскажу. . и!., и!..
Замахавши рукой, чернец, как мог торопливо, выбрался из-за стола и сразу побрел в
соседнюю палату, едва не растоптав карлика с карлицею, катавшихся по ковру, забросанному
объедками, засыпанному огрызками, усеянному костями.
XXI. ЗАГОВОРЩИКИ
Уже и темнеть стало у Василия Ивановича Шуйского в трапезной палате, сумрачной,
низкой, с крохотными оконцами в мутной слюде. Холопы зажгли медное паникадило, и в
палате стало еще душней от пара, окружившего сизым венцом каждую свечу, от гомона, в
котором перемешались выкрики, смех, пьяные шалости и пьяные вздохи. Распахнулись шубы
вконец, расстегнулись однорядки до последней пуговки, развязались у пировавших и языки.
– Смялась вся земля наша, и скоро нам, лучшим людям, настанет и последняя теснота, –
донеслось к князю Ивану из речи Василия Ивановича, которую держал хозяин, склонившись
к Мстиславскому, к Сицкому, к Семену Ивановичу Шаховскому-Харе, к тем, кто сидел
поближе и не стал бы Шуйскому говорить поперек. – И ныне уже время приспело
смердящего пса и злого аспида извести.
1 3года – согласие.
– Так-так, так-так, Василий Иванович князь, – тряс в ответ Шуйскому бородою своею
Мстиславский, кудахтал Сицкий, поддакивал Семен Иванович Шаховской. – Смялась совсем
земля... Боярскую породу и честь не ставят ни во что. Казаки к государевой руке идут
наперед думных бояр... «Я, говорит, вас пожалую, любезные мои; с вами, есаулы, добывал я
царство мое». Экий какой!..
– Чшш... – зашипел испуганно младший Голицын. – Окна низки, холопы изменчивы, да и
бог то знает, тут, в палате трапезной, все ли надежны?..
Князь Иван, хоть и шумновато было у него в голове, но понял сразу, о чем там речь у них
шла. А теперь он насторожился еще больше, напрягся весь, даже подвинулся на лавке
сколько можно было, чтобы слова не пропустить. И увидел – заморгал глазками Шуйский,
забегал ими по трапезной из края в край, поморгал немного и князю Ивану и оборотился к
Голицыну:
– Я чаю, тут люди свои; для того и званы – згоду крепить. А под окнами у меня,
князинька, сторожа ходят оружны в день и в ночь. Волкодавов злей; уж и натасканы они на
злобу и резвость; голову скусят хоть кому.
– Как бы и нам голов не скусили, – молвил раздумчиво Голицын. – Не обернулось бы
так... Холоп – что волк: ты сколько его ни корми, а он всё в лес глядит.
– Ну, мои не таковские, – возразил Василий Иванович, руку об руку потерев. – Я их и
лаской и таской, в очи мне глядят, только что хвостом не виляют. А порскну – скусят голову и
тебе, коль перечить мне будешь!.. Скусят враз!..
– Да что ты, Василий Иванович! – спохватился Голицын. – Кто перечит? Будь здоров,
живи сто годов, будешь у нас царем на Москве.
– Иван Васильевич, князь Голицын, – застучал по столу князь Иван. – Великий государь
Димитрий Иванович жив еще, здравствует... Почему же сулишь ты князю Василию
Ивановичу быть царем на Москве?..
Шуйский засуетился на своем месте, шубу на себе запахнул, руки потер, точно озяб он
сразу, и стал князю Ивану моргать да подмигивать.
– Молод ты, молод, Иван Андреевич, – залепетал он, ёрзая по лавке. – Несмышленый
еще. Жив был бы твой батюшка, он бы тебе рассказал, он бы тебя поучил... Ну, буду я тебе
вместо отца: чай, нашей ты породы, из Рюрикова рода князь, лучший человек. Я тебе
расскажу, я тебя и научу. Говоришь ты – здравствует государь. Это ведомо и нам. А и ты
ведай: коли здравствует, то может и помереть, помереть может в одночасье... Хи-хи!.. Федор
Борисов на что был молод, цвел что крин1, ан и помер, ан и помер...
Бледный, как скатерть, в которую он уперся руками, поднялся князь Иван с места,
выгнулся в сторону Василия Ивановича, стал дышать тяжело.
– Вспомни о боге и душе своей, – как бы выдавил он из себя глухо. – Что затеял опять в
застарелой своей злости?.. И описать нельзя все хитрости твои, все увертки. Да не ты ли в
прошедшем году бил челом Иоаннову сыну на Лобном месте у Василия Блаженного – у
Троицы святой на виду? Почему же теперь ты цесарю не жизни, а безвременной смерти
желаешь?
Стало тихо в трапезной, так тихо, что слышно было, как хрипло дышит князь Иван, как
ёрзает по лавке Василий Иванович Шуйский, как потирает он ладонь о ладонь.
– Несмышленый, несмышленый, – лепетал он, подпрыгивая на своем месте, зло сверкая
глазками в красных, гноящихся веках. – Я тебя научу... Вместо отца буду. .
– Нечему тебе меня учить! – ударил князь Иван кулаком по столу. – Лжи у тебя и
бесстыдства непочатый лес. И ехать к тебе не хотел, в паучье твое стадо, да вот омутил ты
меня поклонами да примолвками своими.
– Молчи, псарёнок! – затрясся весь, затопал ногами Шуйский. – Смеешь ли так в доме
моем ругаться надо мной! Не только что повелеть, мне моргнуть одним глазом – и порубят
тебя на куски, члены твои собакам кинут!
Князь Иван выпрямился вдруг, шагнул через лавку, попятился к стенке и зажал в руке
сабельные ножны.
1 Лилия.
– Как же, коли не так! – крикнул он, саблю обнажив. – Попробуй, моргни! Ты еще и
подумать не успеешь об этом, а я голову твою с плеч долой, изменник, зверь подпольный!
– Холопёнок! – заскрежетал зубами Шуйский. – Щенок! Тебе у меня живым не быть! Не
поможет тебе никто, что я над тобой сделаю!
Размахивая саблей, юлою вертясь, стал выбираться князь Иван из трапезной, и от него
шарахались слуги с блюдами и тарелками, шут с шутихой, принявшиеся было улюлюкать
князю Ивану в угоду господину своему, двое купчин, возвращавшихся из соседней палаты в
обнимку. Князь Иван до того размахался саблей, что чуть носа не отсек выпятившемуся с
места сюсюке, который тотчас опрокинулся спиной на стол, в миску с просольным.
– Батюски!.. Матуски!.. – вопил он в предельном ужасе, отбрыкиваясь ногою, укрыв
локтем лицо. – Ой, смертуска моя присла! Ой, смертуски не хоцу!.. Я есцо молодой!..
Переполох был велик. Гости от напасти нежданной выскочили из-за стола, стали кликать
стремянных ехать по своим дворам. А монахи, трепеща и содрогаясь, все забились за печку;
перепутались там, в тесном углу, манатьи и однорядки, не отличить там стало игумена от
архимандрита.
– Свят, свят, свят... – бубнили монахи, налезая, как тараканы, один на другого. – Помяни,
господи, царя Давида... всю кротость его... Свят...
