Обратился Степан Рудокоп к бойцу:

— Откуда слова такие?

— Так дядя один сказал.

— А где же дядя?

— Не стало дяди.

— Убит?

— Убит, — произнес солдат.

Снял Рудокоп с головы пилотку. Склонил голову в память бойца погибшего.

Хоть и видел мельком человека, да жалко ему усача-солдата. Зацепила солдата

память.

Добили наши бетонный бункер. Сдались фашисты в плен.

Снова шагнули вперед солдаты. Перед ними открылась площадь. Там над Шпрее

стоял рейхстаг.

Смотрят бойцы на рейхстаг.

— Тоже не сладость, — кто-то полез к Рудокопу. — Тоже не враз осилим.

Посмотрел на бойца, на рейхстаг Рудокоп:

— Топор своего дорубится.

ЦЕНТРАЛЬНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

Рядовой Михаил Панкратов только-только был призван в армию. Провожали

его родители.

— Не опозорь наш солдатский род, — сказал отец Павел Филиппович.

— Пусть храбрость в бою не покинет тебя, — сказала мать Прасковья

Никитична.

Излишни родительские наставления. Горд за судьбу молодой солдат. Рвется

скорее сразиться с фашистами.

Бежит эшелон на запад. Гудит паровоз на подъемах. Колеса стучат на

стыках. Лежит солдат на вагонных нарах, о делах боевых мечтает. Вот

гонит, вот гонит, вот бьет он врага, разит огневым автоматом. Вот смело идет

в разведку, тащит назад «языка». Вот первым бросается в наступление,

врывается первым в неприятельский город-крепость, гвардейское знамя вздымает

к небу.

Мечтает солдат о подвигах. Скосит глаза на грудь — грудь в боевых

наградах.

Торопит судьбу солдат.

— Быстрее, быстрее!.. — кричит паровозу.

— Быстрее, быстрее!.. — кричит вагонам.

Несутся один за одним километры. Пробегают мимо поля, леса, города и

села.

Вот бы попасть под Берлин, на Центральное направление — лелеет мечту солдат.

Улыбнулась судьба солдату — попал на Центральное направление, в армию,

шедшую на Берлин.

Рад безумно Панкратов такой удаче. Срочно пишет письмо родителям. Пишет не

прямо, время военное — прямо писать нельзя, — пишет намеком, однако понять

нетрудно, что на Центральном солдат направлении. «Ждите вестей из Берлина», —

кончает письмо Панкратов.

Отправил письмо. Опять о делах боевых мечтает. Вот вступает солдат в Берлин.

Вот с победой дома его встречают.

Дождался Панкратов великого дня. Рванулись войска в наступление.

Но что.такое?! Ушли войска. Однако задержалась рота Панкратова.

Панкратов и другие бойцы к старшине:

— Что же такое, Кузьма Васильевич?

— Тихо, тихо, — сказал старшина. Голос понизил, ладошку поднес к губам: —

Особое будет для нас задание.

И верно. Прошел день, посадили бойцов на машины. Глотнули бензин моторы,

покатили вперед машины.

Сидят в кузовах солдаты. Довольны судьбой солдаты. Честь им оказана —

особое им задание.

Намотали колеса версты, подкатили машины к огромному полю. Сиротливо,

безлюдно поле, изрыто воронками, истерзано ранами.

— Слезай! — прозвучала команда.

Спустились с машин солдаты. Построил бойцов командир.

— Товарищи... — кинул рукой на поле.

«Что бы такое? — гадают солдаты. — Может, секретный объект на поле? Может,

завод или штаб подземный? Может, Гитлер здесь сам укрылся?»

— Товарищи бойцы, — повторил командир, — мы получили почетное задание —

вспахать и засеять поле.

Все так и ахнули.

— Вот так почетное! Вот так задание!

Однако приказ есть приказ. За работу взялись солдаты. Но не утихает

солдатский гул.

И Панкратов со всеми ропщет:

— Вот так попал на Центральное направление! Что же домой я теперь напишу?

Что лее сообщу родителям?

В эту минуту и оказался рядом с Панкратовым старшина. Посмотрел старшина

на молодого солдата. Сказал не сдержавшись, грубо:

— Молод, того и дурак. Не там, — показал на запад, туда, где догорали бои за

Берлин, — а тут, — указал на поле, — и есть Центральное направление. Не для смерти

и боя родились люди. Жизнью и миром велик человек.

Притих, умолк Панкратов. Притихли другие солдаты.

Вонзились плуги в весеннюю землю. Радость жизни навстречу брызнула.

ЗОЛУ РАЗВЕЯЛ... РАССЕЯЛ ГАРЬ

30 апреля. После полудня. Бои идут рядом с имперской канцелярией.

Личный шофер Гитлера Кемпке получил приказ раздобыть 200 литров

бензина. Принялся Кемпке искать горючее. Нелегкое это дело. Уже несколько

дней, как перерезаны все дороги, ведущие к имперской канцелярии. Не

подвозят сюда горючее. Носится Кемпке, выполняет приказ. Сливает бензин из

разбитых машин, из пустых баков по капле цедит. Кое-как набрал 100 литров.

Доложил.

— Мало, — сказали Кемпке.

Снова носится Кемпке. Снова по каплям цедит. «Зачем же бензин? — гадает. —

Бежать? Так ведь поздно. Перерезаны все пути. Если проедем, так сто... двести —

от силы — метров. Зачем бензин? Конечно, бежать! Удачлив фюрер. А вдруг

прорвемся?!»

Обшарил Кемпке все, что мог, даже, рискуя жизнью, на соседние улицы бегал.

Набрал еще 80 литров. Нет больше бензина нигде ни грамма — хоть кричи, хоть

умри, хоть лопни.

Доложил Кемпке:

— Сто восемьдесят литров, и больше нигде ни грамма.

Во дворе имперской канцелярии находился сад. Приказали Кемпке в сад

притащить горючее. Снес он сюда канистры. Стоит и опять гадает: «Зачем же в саду

бензин?»

А в это время там внизу, в подземелье, у двери, ведущей в комнату Гитлера,

стоят в молчании приближенные фюрера. Прильнули к закрытой двери. Ловят

малейший звук.

Томительно длится время.

Сегодня утром Гитлер объявил свою волю — он уходит из жизни.

— Немецкий народ не достоин меня! — кричал на прощание фюрер. — Трусы!

Падаль! Глупцы! Предатели!

И вот сидит на диване Гитлер. Держит в руке пилюлю с отравой. Напротив

уселась овчарка Блонди. Преданно смотрит в глаза хозяину.

Ясно Гитлеру — все кончено. Медлить нельзя. Иначе завтра плен, и тогда...

Страшно о плене ему подумать. Страшится людского гнева.

Поманил фюрер Блонди. Сунул пилюлю. Глотнула Блонди. И тут же — смерть.

Позвал щенят. Потянулись глупцы доверчиво. Дал им отраву. Глотнули щенята.

И тут же — смерть.

Томятся за дверью приближенные. Переминаются с ноги на ногу. Ждут роковой

минуты.

Камердинер Гитлера Линге посмотрел на часы. Половина четвертого. Тихо,

замерло все за дверью. Открыли дверь приближенные. Фюрера нет в живых. Мертвы

и щенки, и фюрер, и Блонди.

Тело Гитлера завернули в ковер. Тайным ходом вынесли в сад. Положили у края

большой воронки. Облили бензином. Вспыхнуло пламя. Дыхнуло гарью.

Пробушевал над ковром огонь. Горстка золы осталась. Дунул ветер. Золу развеял. Очистил

воздух. Рассеял гарь.

А в это время, преодолевая последние метры берлинской земли, советские

воины поднимались в последний бой. Начался штурм рейхстага.

ПОСЛЕДНИЕ МЕТРЫ ВОЙНА СЧИТАЕТ

Начался штурм рейхстага. Вместе со всеми в атаке Герасим Лыков.

Не снилось такое солдату. Он в Берлине. Он у рейхстага. Смотрит солдат на

здание. Огромно, как море, здание. Колонны, колонны, колонны. Стеклянный купол

венчает верх.

С боем прорвались сюда солдаты. В последних атаках, в последних боях солдаты.

Последние метры война считает.

В сорочке родился Герасим Лыков. С 41-го он воюет. Знал отступления, знал

окружение, три года идет вперед. Хранила судьба солдата.

— Я везучий, — шутил солдат. — В этой войне для меня не отлита пуля.

Снаряд для меня не выточен.

И верно, не тронут судьбой солдат.

Ждут солдата в далеком краю российском жена и родители. Дети солдата ждут.