Вали, и под предлогом печения хлеба ушла на ночь

с детьми в помещение рабочих к Авдотье. Я лег спать

в своем помещении. За перегородкой лежали останки маль-

чика.

Ночью я был разбужен воем. Под окном протяжно

и жутко выла собака. Очевидно, почуяла особенный запах

умершего человечка и пришла в смятение от ощущения

смерти.

Утром набил большой мешок еще теплым хлебом, устроил

его поудобней на спине и зашагал обратно. Сначала

21/2 пуда показались тяжеловаты, но потом разошелся и даже

перестал отдыхать. Шел и шел ровным скорым шагом.

Только вдруг заметил, что иду очень густым лесом,

и тропка стала едва различимой. Здесь я никогда не

бывал. Значит, в азарте ходьбы прошел мимо своротка на

Отрадный.

Раньше чем повернуть обратно, присел передохнуть

и съесть окрайчик хлеба.

Но рука с окрайчиком застыла на пути ко рту: где-то

совсем близко раздался внушительный рев.

— Что, если травленый? — мелькнула мысль, и от нее

пробежали по спине холодные мурашки.

Оружия с собою не взял. Да если б и взял, не такой

я стрелок, чтоб рисковать только ранить медведя и разъ-

ярить его.

Знал, что от преследующего медведя человеку не уйти,

но все же вскочил и, насколько позволяла нагрузка, бро-

сился обратно по тропинке.

Сзади повторился рев и как будто ближе. Я ускорил

бег. Затем рев послышался влево от меня.

Уж не обходит ли меня зверь?

Только зачем ему это, он и так может меня взять. Или,

может-быть, он не решается нападать и в нерешительности

кружит около меня?

Наконец, выбрался из темного леса в открытую долину

Кундата. Но где наше становище, где Отрадный? Где-то

справа, за рекой, но там много ущелий и лощин.

Зверь рявкнул где-то совсем близко.

Вдруг за рекой, из темно-зеленого бархата склона горы

завился кверху синий приветливый дымок. Наши, видимо,

догадались, что я могу заблудиться, и подали сигнал.

Я бросил искать свороток и ринулся напрямик к далекому

дымку. Сложил рупором руки и крикнул в ту же сторону.

Эхо стоном облетело все ущелья и замерло где-то вдалеке.

В ответ грянул выстрел, другой.

За выстрелом проревел зверь, уже впереди меня, в сто-

роне Отрадного.

Все равно, в сторону некуда идти, ломлюсь прямо вперед.

Что за чаща! Переваливаюсь с хлебом через полусгнившие

великаны, с усилием отчаяния разрываю сплетения ветвей,

рвущих одежду и царапающих лицо и руки, соскальзываю

по крутым откосам и добираюсь до реки.

Зверь ревет снова в стороне.

Он прямо кружит около меня!

Перебрался вброд на другую сторону и, чавкая напол-

нившимися водою сапогами, поспешил знакомою уже лощи-

ной к становищу.

— Здорово, ребята! Ну, и упарился же я. Слыхали,

медведь за мной шел и ревел?

— Медведь? — переспросил Никита, — не слыхали мед-

ведя. Козлиха — та ревела.

— Козлиха? — в свою очередь переспросил я, — какая

же козлиха так ревет? — и я попробовал изобразить слы-

шанный мною рев.

— Настоящая козлиха и есть, — одобрил мою передачу

Никита, — медведь ревет в роде, как корова иная мычит.

— Чего ж она ревела? — сконфузился я.

— А вон, оглянись, — пробурчал мне Филимон.

Оборачиваюсь назад — на тоненьких, нетвердых нож-

ках подходит ко мне маленький, рыженький козленок. Он

тыкается грациозной мордочкой в ноги, ищет материнского

молока. Увидев проходящего мимо пса Верного, устре-

мляется к нему, принимая его за мать, но Верный с недо-

умением оскаливает зубы и поспешно отодвигается в сто-

рону. Козленок одиноко и печально стоит на месте,

— Мать по козленке и кричала, — поясняет Никита,

Поймал сосунка Иванов. Он хотел его вырастить, пы-

тался кормить молоком, за которым бегал на стан, но козле-

нок ничего не ел, забирался в густую траву и тихо издох

дня через два. По ночам же мы долго слышали около ста-

новища тоскливо-призывный рев козлихи-матери.

Ночи были тихи и холодны. Чтобы можно было спать

при отсутствии теплой одежды приходилось устраивать себе

то, что в Сибири называется «татарскою постелью».

После окончания работ натаскивал дров для особого

костра. Когда место хорошо прогревалось, сгребал остатки

огня в сторону, устилал горячее место сырою травою, осо-

бенно большими лопухами, и на этой мягкой постели накры-

вался непромоканцем. Спать было тепло, как на печке.

Ночью проснешься—вверху черный переплет ветвей, за ними

темно синяя глубина и сверкающие цветными огнями звезды.

Около слабо вспыхивает костер из груды золотисто-багровых

углей. В его колеблющемся свете багровеют очертания

съежившихся золотоискателей, клубком свернувшегося пса

Верного.

В тайге тихо-претихо. Даже поток как будто задремал

и льется сонный и неторопливый. Слышно, как скатывается

камешек с откоса, падает отжившая свой век ветка.

Утром—другая красота. Густая зелень хвои убрана

серебром инея, восток меж серых стволов пихт сияет алым

огнем, все ликует и поет.

Но, как говорит Никита—у бога все готово. Готова

была и непогода. Полил дождь. Сначала сушились и спали

под пихтами. Но те из пихт, которые хорошо защищали от

дождя, оказались скоро занятыми рабочими, оставлявшими

предусмотрительно свои котомки на облюбованных местах.

Тогда я решил построить себе берестяный шалашик.

По словам Адрианова верстах в двух от Отрадного, за

соседнею горою, на ключике росли березы, с некоторых

можно было снять достаточное количество бересты. Дожда-

вшись свободного часа, взял моток веревки и пошел по ука-

занному направлению. Через некоторое время началась

густейшая травяная заросль. Лопухи выше человеческого

роста закрыли все кругом. Когда выбрался из них на откры-

тое место, то не мог с уверенностью сказать, откуда вышел,

и куда надо идти.

Передо мною вниз уходила огромная лесистая котловина,

окруженная со всех сторон массивами гор. Даже Кундата

с его долиной не знал где искать, так как небо было

в тучах, и стран света различить не было возможности.

В довершение всего надвинулась гроза, блеснула молния,

гром широко раскатился по горам, и дождь хлынул неудер-

жимым ливнем. Горы потонули в серой мгле, тайга зака-

чалась, заскрипела.

Решил идти вниз вместе с вдруг образовавшимися бур-

ными потоками, воды которых могли вливаться только

в Кундат. Когда спустился вниз, ливень унесся дальше,

и по небу низко ползли космы разорванных туч. По каме-

нистой лощине пенился вздувшийся поток. Обогнув косу

услышал вдруг за нависшими над потоком кустами какой-

то особый шум.

Раздвигаю осторожно мокрые ветви и вижу—седой

сгорбленный старичок в изорванной старой одеженке кро-

потливо над чем-то трудится. Присматриваюсь—стоит ста-

рик на коленях, перед ним грубо вытесанное корытце,

в руках лопатка. Ею старик изо всех своих слабых сил

промывает в корытце пески, то и дело сливая мутную воду.

Подхожу к нему.

— Здравствуй, старик, как моется?

Старик удивленно взглядывает на меня, осматривает

с головы до ног.

— С Отрадного?

— С него.

— Моется хорошо, шибко хорошо. Сегодня приду к вам

хлеб покупать.

— Много ли в день намываешь?

— В день? Разно бывает. Долю снимаю.

«Долю?—соображаю я про себя, — это ведь каких-нибудь

пять копеек».

— Как же ты живешь, старик, на долю? Не хватает

ведь?

— Мне хватает, я много не ем. Вот по сахару только

скучаю.

Согнутое положение и работа утомили старика. Он

положил лопатку на корытце, встал с колен, попробовал

выпрямиться и расправить онемевшую поясницу.