Наверное, это было у меня на лбу написано и равняло с Денисенко Александрой и даже с сестрами Чижовыми, а также с Генкой.

Значит, справедливо, что выбор пал именно на Вику. В ней оказалось нечто такое, чего не было во мне. Но почему она так легко отлепилась от Генки? А Громов почему не потащил с собой длинную Шунечку? Хотя ее только и не доставало в том месте, куда они спешили. И где наверняка не предвиделось ни математических олимпиад, ни литературных викторин.

…Мы трое все еще вертели головами, как бы стараясь понять, что же произошло? Каким образом нас не только оставили (бросили), но и обставили? У Генки большое темное пятно копоти лежало над бровью и почему-то делало его лицо еще более грустным. И все-таки хуже пришлось, наверное, Шунечке: уж очень она привыкла, что Громов всегда рядом, чуть не за ручку ее держит.

Подозревала ли она, что ему нравится Вика? Или не ему понравилась моя первая подружка Викуся Шполянская-младшая, а таинственному Поливанову? И именно он будет танцевать с ней на вечеринке? И там, вместо глупой детской «бутылочки», просто тушат свет минут на пять — десять и в темноте каждый делает что хочет…

Это все проносилось у меня в голове очень быстро. Мысли летели одна за другой, одна за другой в темноту. А я все несла и несла свой факел и вместе со всеми поднималась на Гору.

А Гора вот уже почти кончалась, почти входила в небо, очень темное от огней. Только над нашими факелами оно дымно светлело. Меня захватило это небо, по которому быстро-быстро между нами и звездами бежали тонкие облачка.

И тот миг, когда мы должны были вступить на плиты около Вечного огня, захватил меня. Мы шли по этим плитам, мимо маленьких пушек, мимо надгробных плит с именами, прямо к Обелиску и были видны всем. Не только жителям нашего приморского Города, но и всем жителям вообще. Всем живущим. У меня всегда было такое представление об этой минуте, и она была самой торжественной минутой в моей еще очень короткой жизни.

…А с той, непарадной, стороны Горы, обращенной к степи, среди других машин нас ждал «борт», который третий год подряд в этот день и в этот час нам выделяет самое большое автопредприятие, где работает отец Мишки Пельменя, чтобы не надо было возвращаться пешком через весь город, нести в школу потухшие факелы.

Я уже готова была подойти к машине, отдать свой в руки Охану или Мустафе Алиевичу, стоявшим в кузове, и тут прямо у себя под носом увидела Мишку и Эльвиру. Мишка прислонился к дверце кабины и доканчивал какой-то ленивый разговор.

— Эту? — говорил он, кивая себе за плечо и не замечая меня. — Эту агитировать не надо. Она знает: кто не рискует — не выигрывает! Штучка!

Ничего определенного в словах Пельменя вроде не заключалось, но я поняла, что он говорит о Вике, и говорит скверно. Все расплылось, закачалось у меня под ногами, и горячая тьма мгновенно накрыла меня. Отцовское, наследственное бешенство толкало стукнуть Пельменя по голове тем, что было у меня в руках… Но все-таки я удержалась: жестянка на палке оставалась факелом, по крайней мере здесь, на Горе. И я обошла Мишку и Эльвиру, потом сунула факел Охану и постояла еще немножко рядом, переводя дыхание.

Я стояла и смотрела на Город, на его огни. Прямо под Горой они были брошены кучкой, а вправо и влево разбегались узенькими дорожками. Правая была гораздо длинней, и там, в конце ее, невидимый даже отсюда, за холмами лежал поселок, где жила бабушка, а еще дальше была Коса.

…Спускаясь с Горы, почти сразу же в толпе, стоявшей вдоль лестницы, я заметила своего отца. Ничего удивительного в этом не было. Точно так же я могла увидеть свою мать, а Генка, например, обоих предков сразу, стоящих рядом в одинаковых финских куртках и каскетках, каких в нашем городе еще ни у кого не было… И Громов мог отыскать глазами своих, что было особенно легко: они поджидали нашу колонну всегда в одном месте.

Итак, мой отец стоял на тротуаре, вместе с другими родителями. Лицо его оказалось передо мной, словно выхваченное прожектором. Лицо, еще совсем молодое и сейчас радостное, потому что он меня давно заметил и знал, что с Горы мы будем спускаться вместе.

И мы действительно спускались с ним вместе.

Мою мать многие знали в городе. «Ну, вы отхватили сто тысяч в спортлото, если попали в руки к Камчадаловой» — так говорили одни. Другие даже утверждали: «У нее и в столице было бы имя». «Все головы нашего города — в ее руках» — это я тоже слышала.

Мой отец раскапывает скифские курганы, исследует эллинские захоронения, давильни, ванны для засолки рыбы. Идеал моего отца некто Стемпковский, первый археолог нашего города, который жил, однако, так давно, что никто о нем толком ничего не знает: сто пятьдесят лет — приличный срок для травы забвения. Хотя Стемпковский многое нашел.

Мой отец не нашел почти ничего, если не брать в расчет старых городов и поселений, от которых остались одни камни, а среди камней редкие черепки чернолаковых и краснолаковых ваз. Некоторые из черепков удалось склеить, и теперь в музее стоят две вазы — «гидрин». На одной хоровод женщин несет кисти винограда, на другой — трое мужчин с луками гонят лань…

Еще отец нашел несколько скифских браслетов. Ну, еще пластины от скифского лука. Обыкновенные пластины, не золотые.

Что это были за находки по сравнению с тем, чего от него ждали!

Каждый раз, когда к нам приходили гости, у отца спрашивали: «Ну, как дела, копатель? Грифонов каких-нибудь еще не откопал? Нет, говоришь? А грифончик или хотя бы графинчик?» «Графин» — «грифон» — отцу моей Вики почему-то это казалось необыкновенно остроумным.

«Не откопал?» — спрашивала и Шполянская-старшая.

Дядя Витя Шполянский продолжал шутить, гости веселились, шумели, а отец все пытался объяснить, что копателями с давних времен назывались не археологи, а искатели золотых кладов.

У моего отца характер отчасти педантичный (это я уяснила, прочитав несколько книг по психологии). Очевидно, только с педантичным характером можно стать археологом. Или педантизм тут ни при чем? Нужна простая удача? И характер, стало быть, рисковый, даже с авантюрной жилкой?

У моей мамы характер рисковый… Но сейчас я рассказываю не о маме.

— Ну, как ты? — спросил отец и, точно маленький, потерся о мою щеку.

— Нормально, — сказала я. — А ты как? Еще ничего не нашел?

— Что же? — переспросил отец, за плечи отстраняя меня от себя, как будто рассматривая так повзрослевшую за две последних недели дочь. — Что, Женя? Что? Толстые Могилы не на каждом шагу встречаются, и даже тонкие, совсем нищие, многие разграблены. — Он заговорил странно, как стихи читал, а в моем вопросе между тем содержалось ехидство: найти можно было новую жену, например.

— А почему Громова я не вижу? — спросил отец и оглянулся. — Громов был с вами! Обо мне не спрашивал?

Он потер переносицу, как будто после этих обыкновенных вопросов хотел задать еще какой-то, трудный, и вот собирался с силами.

— Громов ушел на вечеринку. Я так думаю…

— А Денис?

— Вон спешит.

Шунечка Денисенко в самом деле летела к нам, перескакивая через три ступеньки и не глядя под ноги. И лицо отца просветлело навстречу ей так же, как пять минут назад навстречу мне.

Мы стояли под фонарем, и все видели, как Шунечка кинулась к моему отцу:

— Алексей Васильевич! Как я соскучилась!

Теперь она тыкалась ему в ухо со всей своей детской непосредственностью, и это было мне неприятно. Тем более что я увидела Эльвиру. Эльвира стояла тихонько несколькими ступеньками выше нас, заложив ручки за спину, разложив аккуратненько по плечам синие свои волосы, и глаза ее смотрели будто совсем в другую сторону…

— Алексей Васильевич! Алексей Васильевич, я к вам на Могилу, как только кончатся мучения! — захлебывалась своим юмором Шунечка.

— Ты имеешь в виду экзамены?

— Ну конечно, Алексей Васильевич! Что еще нам портит жизнь, отрывая от Могилы?