Слухи по школе ползли уже давно. И как я понимаю теперь, дошли они и до бабушки. Так что в день «огородного» дождя и костерка разговоры о Марте Ильиничне и Андрюшке затеяны были бабушкой не так-то уж бесхитростно. Очень даже хитренько они затеялись, чтоб организовать общественное мнение, перебить то, что тянулось по школе: «Ах, ох, какой ужас, слышали? Этот из девятого «Б» шьет штаны за большие деньги? Пятнадцать рэ берет».

«Правда ли? Правда ли? Правда ли?» — спрашивали друг друга мамы, бабушки, учителя и ученики старших классов. Мы не спрашивали, мы знали: шьет. Не такие фирмовые, как на Поливанове и Эльвире, но шьет.

«Охан, поставь на очередь», — просила я, просила Вика, как будто шутя, но в то же время совершенно серьезно.

А вот как мы станем передавать ему из рук в руки десятки, этого мы не представляли, новое все-таки было дело. «Ничего, — решила Вика, — билетами откупимся. Когда театры приедут. Или филармония». — «Нужна Охану филармония…» — «Ну, ничего: диски достанем. Их на что хочешь обменять можно. Разберемся».

Разбираться не пришлось, потому что мама достала белые фирменные брюки мне и Вике через Эльвирину маму. Одни (мои) предназначались Эльвире, да оказались малы, другие кто-то тоже привез своей дочери из загранки, а она за время рейса, как это часто случается, подросла на два размера. Здорово!

Штаны стоили само собой не двадцать рэ, не тридцать и даже не сорок.

— Ну, — сказала мама, — каких теперь еще бананов и кокосов нашей дочери не хватает? — и посмотрела на меня так, что я поняла: нисколько она не злится на расход, сама рада — брюки мне идут.

Однако настроение мне чуть не испортила Марта Ильинична, когда подошла и спросила:

— Неужели тоже — Оханов? — Застенчиво, как тургеневская девушка, она бросила взгляд на мои туго обтянутые ляжки.

— Нет, — сказала я. — Бельгия. Там сзади написано.

Хорошо, что не добавила: «Читать надо».

— А у Вики?

— Та же фирма.

Я даже фыркнула, до того наивно Марта Ильинична недооценивала наши возможности и переоценивала возможности Андрея. Но потом ко мне подошла с тем же вопросом сама Лариса Борисовна. Правда, и тут я подумала: «Достать не может, хочет попросить Охана сшить». Но ползли слухи: «…и своим одноклассникам и девчонкам из ПТУ!», «Матери правы, конечно: такие деньги!», «А почему не научить девчонок обслуживать себя?», «Да, да. Но он ведь ребенок, ученик!»

Ай, ай, ай! Какой поднялся шум! Лариса Борисовна ходила озабоченная, за столом вертела карандашик, как будто собиралась, да не решалась о чем-то спросить. Даже лоб ее не казался уже таким ясным и гладким. Я ее понимала: неприятности с Оханом — это были неприятности с классом. А неприятности с классом перерастали в неприятности ее личной жизни…

И наконец наша Дама решилась. Оставила класс после уроков, посмотрела на нас огорченно и сказала:

— За один день до последнего звонка не стоило бы об этом, но с меня требуют, поймите меня правильно. Вы догадываетесь, о чем будет разговор. Нет? Да.

Мы догадывались. Но легкая зыбь, пробежавшая по классу, была всего-навсего зыбью любопытства: а как дела пойдут дальше? Только сестры Чижовы зябко придвинулись друг к другу, срослись плечами.

— Я надеюсь, вы понимаете, насколько это серьезно. Да? Нет, нет, вы переоцениваете свое положение в школе. Положение ведущего класса. Или недооцениваете? — Лариса Борисовна приставила карандаш к носу и посмотрела на нас в полной задумчивости.

И тут выскочил, возник Гром, стал как будто даже выше ростом. Я давно уже не слыхала, чтоб с таким удовольствием прокатывал он по классу свой прокурорский бас:

— Нельзя же так, честное слово, лишь бы флажки не задеть. Это же не слалом, чтоб шарахаться: слева — опасность, справа — ЧП! Что происходит? Может мне кто-нибудь объяснить, что особенного происходит?

Тут он замолчал, оглядываясь, будто и вправду ждал объяснений. И замер, скрестив руки на груди, откинув голову. Большое лицо его плыло над классом, уголок верхней губы твердо лежал на нижней.

Лариса Борисовна как-то нерешительно смотрела теперь уже на него одного. А потом спросила негромко и доверительно, поверив, наверное, что Громову известна истина в последней инстанции:

— Ты считаешь, ничего особенного и этично, когда ученик за деньги шьет брюки своему товарищу?

— Мне, положим, он сшил безо всяких грошей, — поморщился Володька. — Я ему весной огород помогал перекопать. Так что не будем делать из мухи слона. Обузил он кому-нибудь? Не той ниткой прострочил? Взял больше, чем в ателье?

— В ателье те же пятнадцать, правда, правда! — Вика смотрела на Ларису успокаивающими глазами. — Только очередь в месяц и, честное слово, хуже, Лариса Борисовна.

— Да? Нет! — Лариса все-таки хлопнула рукой по столу. — Нет. С толку вы меня не собьете. Давайте думать, что тут не так и почему нас обвиняют? Думайте, думайте, я прошу. А?

Она потерла себе виски, тоже напрягаясь; у нее было два выхода. Первый — отфутболить вопрос, ответить: «Меры приняты». Второй — вызвать нас всех на откровенный разговор. Стало бы ясно: никто к Охану не относится хуже, а тем более с осуждением после известия о брюках. Почему? Может, потому, что никогда наш маленький жилистый Охан и без того не ходил в романтических героях. А может, еще и потому, что Пельмень, например, давал за трешник списывать на пленку шлягеры, о чем, слава богу, учителям ничего не было известно.

— Нет, — говорила между тем Лариса, стараясь вывести нас на свою дорожку. — Я вас поймаю на слове: существует еще бескорыстие и в наши дни. Вон за какие копейки вы работаете на раскопках. А?

— Так то по привычке, еще с пятого класса втянулись, а с рабочими — напряженка, — подпрыгнула Шунечка Денисенко.

— А ты, Громов, а ты? — Лариса так уперлась в него голосом, глазами, что Володька встал. — Вот ты ответь: почему ты не соглашался на бригадирство в совхозе, когда я тебя уговаривала? Хотя там можно заработать прилично при твоем умении… Нет?

— Потому что мне, как уже было сказано, интересны черепки. А в брюках какой интерес? Требуется материальная компенсация.

И тут я увидела, как в скуластом темном лице Охана что-то напряглось, но потом он встряхнул головой и снова глядел спокойно, как всегда.

— Мне брюки — интересно, — сказал Охан. — Мне — да.

— Да? — Лариса посмотрела на Андрея с недоумением, как будто это вообще не его было дело: открывать рот, вступать в объяснения. — Нет, должен же быть какой-то другой интерес в работе? Не один прагматизм?

— Должен! — хором крикнули мы, совершенно не сговариваясь, просто зная, чего от нас ждут. — Должны быть светлые идеалы добра и справедливости, а не одни бананы и кокосы…

— Помолчи, Камчадалова! Да, должен, вон твой отец в столице мог бы, а он…

— Ищет золото, — страшным шепотом подхватила я, приставив ладошки ко рту.

Неужели наша Классная не понимала: мы хотим перевести все на шутку и удрать из класса, мы просто не в состоянии сегодня серьезно разбирать эту проблему, которая для нас вовсе не проблема и, уж во всяком случае, не новость? Ну шьет и шьет. Но тут я оглянулась на Охана и поняла: вот еще человек, совсем не расположенный шутить вместе с нами. Лицо Охана только казалось спокойным, но губы все время начинали, да так и не выговаривали ни одного слова.

— Не хочешь же ты сказать, — обратилась к нему Лариса, — что определился на всю жизнь и будешь шить?

— Хочу.

— Нет? Ты же можешь в институт? Да?

— Нет. В институт меня не манит.

Лариса смотрела на него, как на только что встреченного, — с опаской. А класс забавлялся считалочкой или скакалочкой, какая у них получилась: «Да?», «Нет?», «Нет?», «Да!». Но в какой-то момент стало тихо и тяжело. Возможно, потому, что обида Охана вполне ощутимо плавала в воздухе, резвиться нам вдруг расхотелось.

— Интересно, — завела неожиданно Шуня Денисенко, — интересно, когда он берет за работу пятнадцать рэ, считается — безнравственно. А когда нам родители покупают за сотню — очень даже нравственно. Все рады и поздравляют. Ярлык, что ли, действует?