— Но ведь и поплавать хочется? — У Макса Поливанова был легкий голос. И слова, произнесенные им, держались в воздухе как бы дольше других. — Берег для тех, кто хочет на прикол, а если все впереди?

— А это немного печально, когда у человека все только впереди. Вы не находите? — спросил отец, и я снова подумала: он против Поливанова. — Не находите — должно и за спиной что-то оставаться?

— Ну… — протянула Лариса, как бы удивляясь отцу и одновременно защищая Поливанова, — как весело: за спиной! Оглядываться еще и в вашем возрасте рано, Алексей Васильевич. Я не права? Да? Нет?

— Нет, — сказал отец. — Как не оглядываться, если не хочешь стать сплошным мотоциклистом?..

— А чем так уж плохо — на скоростях?

Поливанов стоял теперь плечом к плечу с Ларисой, и какая-то договоренность почудилась мне между этими двумя любителями скоростей, какое-то тесное взаимопонимание… И еще мне казалось: та грусть, какую мы, в придачу к рюкзакам и спальникам, прихватили, отплывая от Больших Камней, к ним не имела никакого отношения.

А они? Что же они? Поливанов, во всяком случае, сообразил, что ни к чему бросать ему камешки в сторону моего отца.

— А правда, что дочку вы назвали в честь той Ифигении? За которую богиня любимой лани не пожалела? — спросил вдруг Макс совсем другим голосом. — Так по-вашему выходит?

— Ифигении? Назвать дочь в честь жертвы? — удивился отец. — Разумеется, нет. Что за мысль?

Отец ответом своим изо всей силы сдувал с меня романтическую пыльцу, но мне это уже было безразлично. После того что увидела я возле Больших Камней, никакие мысли о Максе, не связанные с Викой, не могли появиться в моей голове. А Макс вообще обо мне не думал. И скорее всего, увязался с нами на раскопки, чтоб подразнить Шполянскую-младшую. Чтоб «Ежик» убрал свои колючки.

Я точно знала теперь, что моя лучшая подружка по-настоящему любит Макса и что любовь приносит ей не только счастье и радость.

А теперь она стояла почти на самом носу катерка, решительно подставляя ветру лицо, будто требовалось остудить щеки перед важным решением. Еще и планшетка на боку у нее была — такой современный плоский портфельчик, удивительно боевой. И брови Вика свела по-серьезному, всех отстраняя этой своей серьезностью…

А может, никто и не собирался к ней подходить?

Сестры Чижовы, например, времени зря не теряли, Денисенко Александра тут же на палубе пыталась начертить для них какие-то острые внешние углы, а они смотрели ей в рот преданными глазами хорошисток.

Громов разговаривал с Оханом, и я услышала обрывок не лишенной интереса фразы:

— …Тем более, говорю, Лариса Борисовна, сейчас. Он идеалист, а к лагерю действительно могут придираться из-за этого несчастного золота, которое «ходит». Только кто докажет, что его нашли у нас, возле Больших Камней?

— А она?

— Говорит — пока цацки эти не на столе у следователя, не доказать, что в другом месте. А Камчадалову ты только вредишь своим упрямством. Пора понять: работа — важнее археологии…

— А ты? — торопил Охан, заглядывая Грому в лицо. — А она?

…А она стояла между Поливановым и моим отцом, вся легкая, красивая, и как ни в чем не бывало, стряхивая со лба веселую золотистую прядку, спрашивала:

— Как же так? Прямо на той лестнице? Которая на Гору? И не могли спасти, нет?

— Реанимации тогда не было, Лариса Борисовна, — объяснял отец, и я поняла: он только что рассказал о смерти Стемпковского, который умер от сердечного приступа, увидев гидрию, злобно и мстительно разбитую копателями за то, что в ней не обнаружилось золота.

— Но возможно, ее удалось бы восстановить, эту гидрию? Вы же склеиваете свои из черепков? Разве нет?

— Больше, чем гидрию, ему было жаль человечество, поверьте мне, Лариса Борисовна.

— Фанат, — утвердил Поливанов.

— Фанатизм некоторый, конечно, в нашем деле нужен, — согласился отец без особого воодушевления. — Но, я полагаю, дело не в фанатизме, а в обиде очень порядочного человека, который понимал: мир сам себя обкрадывает, меняя красоту на звонкую монету.

— А на монету снова стремясь купить красоту? Нет? Я не то сказала?

Не то она сказала, конечно, и у отца появился непосредственный предлог вспомнить наши джинсы, наши батники и тем более вчерашнюю зажигалку.

— На красоту? — хмыкнул он. — Уж не на то ли, что я вчера вышвырнул в море?

Ах, какая детская мелочь заключалась в любезных разговорах отца с Максом и Ларисой! Между тем, если судить по репликам Грома и Охана, ничего особо веселого впереди отца не ждало. С «гуляющим» золотом, как видно, не все еще было ясно. И не из-за него ли кто-то собирался вмешаться в нашу лагерную жизнь, испортить ее или вовсе отменить?

Но чего хотела Лариса от Грома?

Еще неизвестно, до чего бы я дошла в своих предположениях, если бы продолжение их разговора не состоялось в моем присутствии тут же, на катере.

На палубе мы все переместились, смешались группами. Вдруг Вика подошла ко мне с просьбой приютить у нас в доме боевую свою планшетку, потому что по вполне понятным причинам Шполянская-старшая начала охоту за ее дневниками. «С чего это Вика взялась за дневники?» — успела подумать я, принимая из рук в руки плоский портфельчик. Но тут же мысли мои побежали в другую сторону: прямо на нас, громко переговариваясь, шли наша Классная, Володька и Охан. Но сестры Чижовы попались им на пути, Лариса остановилась, приобняв за плечи Тоню и Олю. Стояла так, поглядывая трогательно, как девочка.

— Пойми меня правильно, Громов: мы так боролись за первое место, так неужели в самом конце позволим, чтоб нас затерли? А ведь работа в совхозе чуть не главный показатель, это надо учитывать. Разве я не права? Нет?

— Я пять лет уже здесь, — Гром кивнул в сторону Больших Камней, — а у вас еще сколько кандидатов в бригадиры: вон Андрюша, инициативный человек, Мишка не откажется в совхоз выехать, если начальством. Да и сами справитесь…

Она уронила голову, рассматривая исподлобья черствого Громова. И тут удивительно кстати сестры Чижовы выгнули детские свои коленки, вытянули шейки, и Оля выпалила:

— А раньше Марта Ильинична всегда с нами ездила, даже когда… — она не докончила, залилась краской — очки вспотели.

— Даже? — переспросила Лариса. — Что «даже когда»? А? Девочки?

— Даже в прошлом году на яблоки, — ответил вместо девочек могучий бесстыдник Володька Громов, и так прямо, так ясно смотрел на Ларису. — Когда вы уже были нашей классной.

— Чем же было плохо в прошлом году? — удивилась Лариса Борисовна. — Я так поняла: ты недоволен? Нет? Да?

— Нет, — ответил Громов. — Я доволен. Но в это лето остаюсь при своей лопате и черепках. Я их люблю потому что.

На мой взгляд, он мог бы сказать и так: «Потому что люблю Алексея Васильевича». Однако он сказал о черепках и отвернулся от нас и от спора, стал смотреть на воду…

— «Черепки, черепки»! — передразнила его Лариса. — Любил бы лучше целое. И будущее. Из настоящего надо любить будущее: свое, родителей, класса, общее. Нет? Нет — скажешь? Да!

— Нет! — Громов бросил это, не оборачиваясь, что уже окончательно напоминало вызов. Даже я бы сказала так: призыв к ссоре.

— А не кажется ли вам, любителям старины, — вы нашли удобную форму ухода от общества и его нужд? Нет? Да! И обстоятельства видите только свои? А?

— Я, Лариса Борисовна, вижу его обстоятельства. — Володька уже снова стоял перед ней, скрестив руки на груди и откинув лицо с видом человека, который может разбить все доводы.

— Какие — его? Что лежало две тысячи лет…

Может быть, она забыла, что рядом стою я. Как-никак его дочь?

Что пролежало две тысячи лет, действительно могло подождать и еще год. Хотя не стоит забывать: человечество безумно жаждет находок! Прямо ногами переступает от нетерпения человечество, в руки засматривает.

Гром все стоял напротив Ларисы, глаза его по-прежнему светились серым твердым блеском.

— Пойми меня правильно… — Лариса прижала руки к груди.