Генке было легче увидеть Вику не одному, а вместе со мной. И потом, уж не догадывался ли он о моем отношении к Поливанову? О моих «картинках»? Тогда ведь получалось, что мы стояли рядом как товарищи по несчастью.

Но когда я запаздывала, Генки уже не было. А в школьном дворе кипело обыкновенное центростремительное движение. И оно было куда медленнее, чем центробежное после уроков. Мы все шли в школу с одним выражением на лицах: имейте в виду, это из последних сил. Учителя же бодренько обходили наши нестройные ряды, будто не замечая, что нас надо немедленно выпустить в пампасы.

А пока Охан, надев на шею двойную веревку удавкой, делал вид, что сам себя волочит к школьному порогу. Интересно, где он раздобыл такую мохнатую веревку и долго ли обдумывал свой номер? Сзади шли сестры Чижовы и не одобряли. У них вообще было любимое занятие — не одобрять.

Обогнав Чижиков, летел Мустафа Алиевич, физрук. Спрашивал Охана:

— Помочь не надо, Андрей? Сам во двор коня сведешь?

Проходил медлительный человек, географ Иг Игович, поднимал бровь, спрашивал:

— Кровь предков играет, Оханов? В степь хочется?

В предках у нашего Андрея определенно ходил скиф. Глаза у него узкие, а скулы, наоборот, широкие и всегда загорелые, даже среди зимы.

И наконец, появляется главный зритель. Лариса Борисовна иронически косилась в сторону Охана:

— Может, легче отпустить на волю, Андрей? Нет?

— Ни в коем случае. Сейчас он у меня пойдет как миленький за вами следом. Нет? Да!

— Ну, как знаешь! — смеялась наша Классная, быстро-быстро перебирая ножками, спешила, не нам чета.

Что в ней, в нашей Ларисе, однако, хорошо было, так это то, что не бросалась она одергивать. Наверное, помнила, как совсем недавно сама не могла дотерпеть до настоящего, свободного лета. А Марта Ильинична — та была другая. Она считала долгом приободрить:

— Ну, ну, всего ничего осталось. Будь мужчиной, Андрюша.

Тут Охан начинал делать «дыбки», сам от себя отбрыкиваться к полному смущению Чижиков.

Но Марточка уже шла рядом с сестричками.

— Устали, девочки? Спите и во сне видите каникулы? Главное, имейте в виду, все будет хорошо. Сыпать вас никто не собирается. Все перейдете, все школу окончите, волноваться нет никаких оснований.

Удивительно люди умудряются отстать от времени и не заметить этого.

Во-первых, кто сейчас волнуется по поводу экзаменов? Разве что бедный Денискин плохо поспит последнюю ночь, да и то не из-за себя, а из-за своих подшефных. Во-вторых, кто же думает, что учителя нынче «сыпят». А в-третьих, это давно уже не называется «сыпать», а называется «заваливать».

— Надо уметь взять себя в руки. Одна из примет интеллигентного человека — умение брать себя в руки. Перед любым экзаменом. Кстати, еще на моей памяти экзамены назывались испытаниями, — говорила между тем наша литераторша, пересекая школьный двор.

Жалко мне ее, что ли, становится в этот момент? Или стыдно оттого, что мне семнадцать, а ей через год на пенсию? Оттого, что она несет тяжелый портфель и ни у кого нет охоты ей помочь?

— Разрешите? — подскакивает сзади Громов и выхватывает «чемодан» из рук Марты Ильиничны. — Понесу ваш забор.

— Забор? Почему забор, Володя?

— Ну, небось колов нагородили на семь верст?

— Что ты, мальчик, кто же нынче колы ставит? — спрашивает Марта Ильинична грустно-грустно. — Для телевизионного века вы вполне грамотны, а некоторые даже образованны.

Как-то так говорит она с Громовым, будто отдает себя под его защиту, и, оставляя меня далеко сзади, они входят на школьное крыльцо. Потом и я вхожу. Рабочий день начался.

И продолжался он очень обычно, с незначительными подробностями. Так, например, на уроке географии наш Игорь Игоревич все выше поднимал брови, пытаясь выпытать у Охана какие-то подробности насчет нефти на Ближнем Востоке. Пока Охан не признался:

— Хоть под расстрел, Игорь Игоревич, не скажу. В Нижневартовске, знаю, есть.

Желтоватый лоб географа вздернулся складочками:

— Хорош Ближний Восток.

— Не дальний же? Мой родитель туда смотался: шестьдесят четыре рэ на самолете. Женился там.

— Кто?

— Отец.

Иг Игович опустил лоб, нагнулся над журналом:

— Хорошо, я тебя завтра спрошу.

А мы не рассмеялись. Совсем уже собрались, да расхотелось. Такое было у нашего Охана лицо, словно он прислушивался к дальним звукам. К тому, как работает на буровой в Нижневартовске его отец? К самолету, который увез отца и все не привозит? Или к себе самому прислушивался Охан? Во всяком случае, голова его была наклонена к плечу, а крепкие пальцы держали крышку парты, сжав ее до белых косточек. Можно сказать, просто вцепились в нее.

Нет, Охан не разыгрывал географа, что было в традициях. Охан скорее удивлялся жизни и тому, что кого-то интересует другая нефть, кроме Нижневартовской.

…Не знаю почему, не умею объяснить, но последнее время я что-то очень часто стала вспоминать осень в совхозе на яблоках. Может быть, потому, что это было лучшее время из жизни нашего класса? Время, когда мы все любили друг друга, когда у нас только что появилась наша Классная Дама, молодая и такая красивая, что всем девчонкам захотелось иметь если не золотистые волосы, то хотя бы ее походку.

Моя мама сказала, увидев Ларису-Борису, что от нее исходит обаяние легкого шага. Но этот легкий шаг не так-то легко было перенять, гораздо проще оказалось пришить к кофточкам погончики на пуговичках, что и сделали почти все, включая и нас с Викой. Правда, погончики прилаживали не мы сами, а Марта Ильинична на бабушкиной машинке, после праздничного обеда в честь нашего возвращения.

Но я хотела рассказать не о такой мелочи, а о том, как было в совхозе, куда мы отправились под началом нашей Классной Дамы, которую мы всего лишь полтора месяца назад получили взамен Марточки…

Правда, Марта Ильинична тоже отправилась с нами в совхоз, но лишь для подстраховки молодого специалиста. Не знаю, может быть и не считаясь с желанием Ларисы. Лариса тогда завоевывала нас, свой авторитет, звание Классной Дамы и еще что-то, не совсем ясное. Может, с первых же шагов она решила: ее класс должен стать лучшим в школе?

Это все происходило, если точно сказать, семь месяцев тому назад и тянулось, остывая, выдыхаясь, но все-таки хоть слабо, да отсвечивая, до самого того проклятого разговора в учительской, когда меня поменяли на Денисенко Александру.

Когда мы вернулись в Город, на всех мальчишках были шапки «гребешками» («Фригийские колпаки», — сказал мой отец). И пять из них мы связали своими руками. Не потому, что именно этих пятерых больше всего любили, а потому, что у них до поездки в совхоз не было. В совхозе же на полках «стекляшки» завалялась пряжа, и Лариса намекнула: «Нехорошо, когда у одних нет, у других есть». Но вот что интересно: шапки эти (связанные под неусыпным руководством Марточки и наполовину ее руками), шапки эти не всех обрадовали. Мишка Садко определенно скис. Как же! До сих пор были только у него с Генкой…

Генке привезли родители — понятно и уже привычно. А Мишке — сколько ж это надо было приложить усилий, чтоб приобрести бразильскую! А она теперь вроде ничем, кроме ярлыка, не отличается от той, которую связали Андрюшке Охану!

Однако именно с ярлыком получилась история, на короткое время, но все же нарушившая нашу идиллию. Вика вдруг стала рассматривать этот ярлык и морщить нос от удивления. Очень сильно она его морщила, всем напоказ, пока не спросила:

— А с каких это пор, Мишенька, в Бразилии изъясняются по-английски? Я тебе всегда толковала: Иг Игович тоже пригодиться может. А ты его ни в грош не ставишь.

— Зато ты — в целковый!

— Я в пределах ярлыков географию знаю!

Так они старались, перекидывались насмешками. А шапку Вика из рук не выпускала, сама рассматривала и всем показывала, как ярлык пришит. Скорее всего, пришит он был Мишкиной бабушкой.