Шевелящиеся черные секунды назойливой мошкарой облепляли меня, и голова моя гудела, как колокол в бурю…

Когда я вернулся к столу, меня встретили недружными воплями.

— Внимание! — неожиданно для самого себя закричал я. — Минутку тишины! Я хочу что-то сказать.

Я вцепился обеими руками в край стола, чтобы не упасть, поочередно оглядел всех присутствующих и, когда дошел до тамады, решительно произнес:

— Вы — просто варвары!

Наступила мертвая тишина, и я мог теперь продолжать не повышая голоса.

— Настоящие дикари, мне стыдно за вас!

Все возмущенно повскакивали с мест, а тамада схватился за карман, и его стали рьяно удерживать, словно он собирался достать револьвер.

— Я тебя проучу, сопляк! — ревел он.

— Не беспокойтесь, я сам с ним расправлюсь, — подскочил ко мне Иродион Менабде и, набрав в легкие побольше воздуха, нечеловеческим голосом заорал:

— Убирайся отсюда, ублюдок! — при этом он поглядывал на тамаду: ценит ли тот его усердие.

— Дикари! — повторил я.

— Убирайся! — он толкнул меня, но не очень сильно.

— Дикари!

— Убирайся! — он яростно вращал глазами и для вида отталкивал удерживающих его дружков.

Тазо я увидел только на следующий день. Сцены с часами он, оказывается, не видел, так как заснул за столом, и, как очутился дома, не помнил. Зато я помнил все слишком хорошо.

В конце дня меня снова вызвал к себе прокурор. Он иронически улыбнулся.

— Пока ты искал виновного, тебя самого обвинили. Читай! — он протянул мне исписанный лист бумаги.

— О чем он пишет в конце?

— Ты так спрашиваешь о конце, как будто начало тебе известно.

— Догадываюсь, что там может быть.

— Ты проговорился, как настоящий обвиняемый! — посерьезнел прокурор. — Раз ты догадываешься, значит, ты знал об этом раньше. Зачем же…

— Он сам сказал, что будет жаловаться.

— Это не так просто, как тебе кажется. Дело в том, что Менабде тебе дает отвод на том основании, что ты сводишь с ним личные счеты и будто бы мстишь ему.

— Разве он имеет право требовать отвода? Ведь он еще не участник процесса.

— К сожалению, уже участник.

— Как же так?

— Ты уже допросил его.

— Но он сам явился, неофициально. Держался вызывающе, ну, и я вышел из себя, наговорил лишнего.

— Следователь не должен выходить из себя.

— И все же он не имеет права давать отвод.

— Имеет. Ты слишком, явно высказывал подозрения на его счет. Он увидел, что взят на мушку, и выдумал: де, мне охотник не нравится, он со мной старые счеты сводит. Менабде — воробей стреляный.

— Не имеет он права отвод давать! — твердил я свое.

— Ладно, оставим это. Ты мне лучше другое скажи, — прокурор играл спичечными коробками. — Ты в самом деле собираешься министра вызывать? — Он надел коробок на указательный палец и уставил его мне в грудь.

— Да, хочу узнать его мнение относительно Иродиона Менабде. Он должен его хорошо знать.

— Но друзья и сотрудники Менабде тоже ведь могут рассказать о нем, — в голосе прокурора мне послышались просительные нотки. — Почему именно министра беспокоить?

— Потому что, помимо всего прочего, он отец этой девочки. Из страха перед ним Менабде запер Паату дома. Я хочу проверить, насколько основателен был этот страх.

— Хочешь, я дам тебе один совет? Если тебе так необходимо свидание с министром, — а кто не хочет познакомиться с влиятельным человеком? — он заговорщицки улыбнулся, — позвони ему, объясни, в чем дело, скажи, что хотел бы побеседовать с его женой, и спроси, где и когда удобнее это сделать.

— За совет спасибо, но я им не воспользуюсь. — Я встал, давая понять, что продолжать этот разговор не намерен.

— Алло! Попросите Заала!

— Я слушаю.

— Алло, алло! Мне нужен Заал!

— Это я, Тазо!

— Что-то плохо слышно, подожди, я перезвоню.

Кладу трубку и жду. Я не один. Передо мной сидит сотрудник Иродиона, тот самый, у которого сын сбежал с деньгами. Он подписывает протокол. Сегодня он ведет себя спокойнее, получил от сына письмо: дорогой папочка, обо мне не беспокойся, живу со своей женой, как бог!

— Я надеюсь, вы мне ничего не припишете за то, что я у Иродиона деньги одолжил. Что в этом такого? По-вашему, получается, если директору жена изменяет, главному бухгалтеру изменяет, значит, и мне должна изменять? Нет уж, простите! Я за других не отвечаю! Деньги одолжил — спасибо, но пусть сам за себя отвечает.

Снова телефон.

— Слушаю! — Делаю знак, что мой посетитель свободен.

— Теперь слышно, — говорит Тазо. — Заал, ты можешь зайти ко мне сегодня в семь?

Таинственность его голоса настораживает.

— А в чем дело? — спрашиваю.

— Мелита достала билеты на концерт…

— Мелита? — я совершенно уверен, что мое сердце услышало это имя, так близко стоящее рядом с именем Наи, раньше, чем оно достигло моего слуха.

— Да, Мелита. Наи тоже идет. — Тазо молчит. Я безуспешно пытаюсь проглотить ком, застрявший в горле, и борюсь с сердцебиением.

— Я непременно приду ровно в семь. Спасибо, — наконец говорю я и вешаю трубку.

В половине седьмого я стою перед подъездом Тазо и зачем-то составляю слова из инициалов бывшего владельца дома: «Д. С.». Открывает мне Люся.

— Спасибо. Опять я вас побеспокоил.

— Пока ваш приятель изволит встать да натянуть свои брюки, вы тут истомитесь. Какой вы сегодня нарядный, Заал! Уж не жениться ли собрались?

— Да нет. Просто знал, что вы мне откроете, и хотел вам понравиться.

— О-о, все вы обманщики, я вам не верю, — кокетливо грозит пальчиком Люся, но я вижу, что моя ложь доставляет ей удовольствие.

— Я говорю чистую правду, — продолжаю наивную игру.

— В таком случае ваша цель достигнута, вы мне нравитесь.

— Благодарю. Я сегодня — счастливейший человек на земле, — я отвешиваю театральный поклон.

— Как легко вас сделать счастливым! Если бы всем для счастья было нужно так мало!

— А что им еще нужно, не понимаю!

— Прекрасно понимаешь, Заал, не притворяйся.

— Ты отличная девушка, Люся. Ты просто цены себе не знаешь.

Тазо спит. Я бесцеремонно проникаю в комнату и разглядываю вещи, которые в полутьме кажутся какими-то новыми и таинственными. Тазо лежит навзничь, беззаботно посапывая. Рот у него полуоткрыт, словно он приготовился получить лакомый кусочек. Я ощущаю некоторую неловкость от того, что разглядываю спящего, но не спешу его будить. Меня охватывает какое-то таинственное чувство: рядом живой человек, и он не знает, что ты здесь. Совсем другое дело, если бы он видел тебя, засыпая. Но сейчас каждая вещь в комнате приобретает новый необычайный оттенок: книги, ноты, картины, даже гиря, мирно дремавшая в углу. Как будто ничего этого давно нет и я хожу и воскрешаю в памяти прошлое: вот здесь я любил сидеть, за этим столом справляли мы день рождения Тазо, Мелита включила магнитофон… Прекрасное было время… Как мне было хорошо в этой комнате, среди этих немудреных вещей, с этим чудаком, который сейчас мирно посапывает во сне. Что снится ему? Музыка? Наи? Может, он влюблен в нее? По-моему, Тазо проснулся, но притворяется спящим. Сажусь за рояль, наигрываю его любимую мелодию и слышу хриплый со сна голос:

— Молодец!

Тазо встает, потягиваясь.

— Уже семь?

— Почти.

Из соседней комнаты все время доносится грустная музыка.

— Ты давно пришел? — Тазо гак пытливо на меня смотрит, словно боится, не выдал ли во сне какую-нибудь тайну.

— Только что. Послушай, кто пригласил меня на концерт, ты или Мелита?

— А почему ты пропустил Наи?

— Наи не стала бы меня приглашать.

— Ты совершенно прав! Наи о тебе и думать забыла. (Зачем он так?) Но мы сейчас зайдем за ней в консерваторию, у нее занятия кончаются в 8 часов.

— Я никуда не пойду.

— Пойдешь, как миленький.

Тазо берет полотенце и направляется в ванную.