Так мы и ехали рывками по узким улицам, ставшим еще уже от импровизированных госпиталей, которые состояли порой всего из нескольких раскладных кроватей да навеса над ними. Находившиеся там доктора были облачены в плащи с низко надвинутыми на глаза капюшонами, пальцы их рук, выглядывавшие из длинных рукавов, больше всего напоминали сухие палки, соединенные между собой колючей проволокой. Они сидели неподвижно, с жадностью наблюдая за какими-то насекомыми, по виду напоминавшими блох, но размером не меньше кошки, которые переползали с одной кровати на другую, откладывая яйца в открытые раны лежавших на них больных.

Не однажды видели мы несчастных, которые, доведенные до предела терпения болью, вскакивали и неслись по улицам, волоча за собой развевающиеся простыни. Один из них набросился на женщину, которая торопливо шагала, ведя за руку ребенка, разорвал шарф, скрывавший ее лицо, и взасос поцеловал ее в губы. Затем то же самое он проделал и с ребенком, хотя мать схватила камень и ударила его по голове с такой силой, что он повалился на колени. Другого мчавшегося по улице безумца преследовали аптекари. Он был совершенно наг; на бегу огромные опухоли в его паху и подмышках лопнули, из них выползли осы, величиной с голубя каждая, и уселись на его теле просушить крылышки.

Тем временем в верхних этажах забаррикадированных домов открывались окна и из них высовывались женщины, занятые повседневными делами. Некоторые из них, вооружившись метлами, спихивали с карнизов ночных покойников прямо в стоявшие внизу телеги. Другие торговались с возчиками. Мы видели, как одна хозяйка спустила ведро продавцу снеди, и, пока она выуживала из кошелька мелочь, он сунул руку в карман камзола, вытащил оттуда горсть шевелящих усами и лапками тараканов и бросил ей в молоко, а потом, хитро улыбнувшись и подмигнув нам, закрыл ведро крышкой.

Однако худшее – для Дефалька – зрелище ждало нас на выезде из города. Там, у поля, где дымились громадные квадратные ямы, стояли ворота. Дорога проходила как раз через них, и путь нам преграждала сидящая прямо на земле гигантская фигура, с ног до головы обмотанная вонючими повязками. Жалобно поскуливая, она качала на руках какой-то предмет, больше всего напоминающий узел грязного тряпья. По ту сторону ворот еще один гигант в бинтах опорожнял чумную повозку в ближайшую яму, орудуя вилами такого размера, что на них умещалось по три человеческих тела за раз. Вдруг изображавшая дотоле скорбь фигура вскочила на ноги. Судя по голосу, то было существо женского пола, хотя пропитанные гноем тряпки скрывали этот факт от наших глаз.

– Проводник! – запричитала она. – Он такой больной и голодненький, бедный наш малютка! Ему бы кусочек человеческого мясца. Дай нашему детенку мяска, пожалуйста!

Работник – более внушительные размеры выдавали в нем супруга хныкающей особы – бросил свою повозку и уже мчался к нам.

– Да! – орал он. – Клочок человеческой кожи для нашего сладенького, Проводник!

– Привет вам, Родители Чумы! – отозвался Провод-кик. – Спускайся, златоуст, – обратился он затем к Дефальку. – Какую часть его вы хотите, о великие?

Родители заворковали над своим драгоценным малюткой. Раздвинув лохмотья, в которые он был запеленат, они щекотали его и сюсюкали:

– Чего хочет наш маленький? Чего-чего хочет наш ребятеночек?

Наконец мать подняла голову и счастливым голосом объявила:

– Глазик! Наш сладушка хочет глазик, глазик, глазик, глазик!

Дефальк довольно решительно слез с колесницы, сделал шаг вперед и твердо стоял на ногах, ожидая решения. Но при этих словах он отпрянул. Однако Отец Чумы оказался проворнее: его рука метнулась вперед, и черные узловатые пальцы принялись шарить по лицу Дефалька. Тот дико завопил и рухнул на колени, а Отец Чумы склонился над узлом тряпья, показывая что-то своему младенцу:

– Смотри, смотри, что у меня есть! Вкусненькое, ам-ням-ням! Кушаньки будем?

Мамаша раздвинула свивальники пошире, и мы увидели не лицо младенца, сколь угодно уродливого, а сплошное кишение насекомых, которыми набит был старый вонючий чепец.

– Видишь, малютка, видишь, господарик мой сладкий? Будем кушать?

Тут черные пальцы разжались, и глаз, волоча за собой какие-то красные лохмотья, нырнул в шевеление насекомых внизу. С минуту он еще подпрыгивал на поверхности, точно качаясь на волнах. Дефальк взревел, прижав к изуродованному лицу ладони. Потом насекомые вскипели вокруг ярко-красного шарика, и он исчез в их гуще. Дефальк снова взвыл. Казалось, он закрывает лицо руками не столько от боли, сколько пытаясь избавиться от каких-то навязчивых видений, атаковавших его мозг.

Когда наша колесница взобралась на глиняную гору и оказалась у подножия второй, каменной, Проводник резко затормозил, вогнал свой посох глубоко в землю, привязал к нему собак, а сам принялся карабкаться наверх, сделав нам знак следовать его примеру.

Терзавшая Дефалька зверская боль только-только стала утихать. Он больше не бредил вслух, а лишь время от времени проводил ладонью по лицу и бормотал себе под нос что-то весьма похожее на заклятия, точно боялся, как бы мы его не подслушали. Он еле держался на ногах, а между тем нам предстояло одолеть почти вертикальную каменную стену футов в сто высотой. Складки и похожие на дымовые трубы желоба облегчали подъем, к тону же мы все время Держали Дефалька между нами, чтобы не дать ему свалиться и все же не раз и не два у меня возникало ощущение, что он вот-вот нырнет вниз со скалы и одним в одно мгновение разрушит плоды наших многодневных усилий.

Но будь я проклят, если нерешительность Дефалька происходила от страха или нежелания идти дальше. У него голова кружилась, как у пьяного, да он и был пьян, но не от вина, а от боли и потрясения. Но бедняга изо всех сил старался стряхнуть владевшее им отупение и вскоре уже отталкивал наши руки, когда мы тянулись к нему, чтобы помочь. С каждым мгновением движения его становились все тверже. Думаю, его гнали вперед ненависть и раскаяние. Разрази меня гром, Барнар, если я не восхищался Дефальком в тот момент. Я даже перестал сожалеть о том, что нам пришлось с ним сделать: если бы не мы, он никогда бы не получил возможности еще раз почувствовать себя человеком. Он не хотел, чтобы его приволокли к Далиссем силком, но желал прийти к ней по своей воле, как и подобает мужчине. И потому, цепляясь за камни ногтями и едва ли не зубами, он продолжал ползти наверх, упорный, точно галка с перебитым крылом, которая тщится снова подняться в небо. Да и видом своим он сильно напоминал изрядно потрепанную птицу: с ног до головы в грязи, некогда роскошный костюм превратился в лохмотья. Зато лицо его стало другим. Мягкотелый, полный самолюбования человек исчез, его место занял пророк или духовидец: впалые щеки, изборожденное морщинами чело, тени под глазами, напряженный горящий взгляд выдавали снедавшие его тоску и беспокойство. Веки опустевшей глазницы сморщились, кровоподтек засох на щеке.

Его и впрямь посещали видения, отрывочные картины того места, куда лежал наш путь. Я это знаю точно, потому что сам всю дорогу вслушивался в происходящее там. Отрывки песни ветра и рев пламени то и дело доносились до меня. О изначальная простота и чистота этих звуков! Но вскоре к их первозданному хору начали примешиваться иные созвучия, потаенные, точно скрытые в глубине других, более сильных звуков, однако знакомые и узнаваемые. То были голоса. Да-да, именно голоса, человеческие голоса, а не карканье или омерзительное хихиканье мелких душонок, превращенных смертью в гнусных тварей. В доносившихся до моего слуха голосах была мысль и настоящая страсть. Казалось, живые души великих людей, и в смерти оставшихся самими собой, празднуют тайную и страшную победу. Свобода и упоение, звучавшие в каждой ноте, воистину опьяняли в этом царстве бессмысленной боли и безнадежного томления. Я заметил, как Халдар погладил сначала одну руку, потом другую и улыбнулся, точно почувствовав знакомое прикосновение. Дефальк продолжал карабкаться вперед со все возрастающей энергией. Когда мы достигли вершины и ступили на плато, он уже твердо держался на ногах.