Сначала мы разделись, чтобы выкупаться. Раскладывая на камнях оружие, одежду и прочие причиндалы, я приветствовал каждый предмет с такой теплотой, как будто он был частью меня самого; впрочем, до некоторой степени так оно и было, ведь в них заключалось все мое имущество, все, чем я владел в этом мире, а именно: мой старый добрый меч Бодрый Парень, изрядно потрепанный, с выщербленным эфесом, в ножнах из упырьей кожи, купленных мною в Кьюнитском заливе; толстая кожаная куртка, которая спасала меня от пронизывающих горных ветров и могла, при некотором везении, уберечь и от ножа; мой старый пояс с карманами для денег, довольно увесистый (если, конечно, не вспоминать о потерянном!); мои сандалии, крепкие, но гибкие; поножи, надежные и жесткие, в которых так легко, однако, бегать; и кожаный кувшинчик со Снадобьем для Полетов.

Оставив все это на прибрежных скалах, я бросился в море. Мы проплыли с четверть мили, и я осознал, что вплоть до настоящего момента продолжал пребывать в подземном мире, ибо нельзя освободиться от него до тех пор, пока не окунешься в морскую волну, не нахлебаешься соленой воды, которая одна способна вымыть последние остатки адской вони из ноздрей! Утреннее солнце пригрело наши тела сквозь влажную ткань воды, и мы снова почувствовали себя дома в наземном мире.

Накупавшись, мы вернулись на берег и оделись, а потом принялись за исполнение простого скромного ритуала, ради которого, собственно, и пришли. Бок о бок стали мы у самой кромки прибоя лицом к глубокой части бухты, на дне которой покоился наш милый «Подарочек», и Барнар своим звучным, удивительно красивым баритоном запел «Гимн Былому Обладанию»:

Мы бросили в воду венки и наблюдали за ними, пока они, промокнув, не пошли ко дну. И, думаю, только тогда моя душа полностью смирилась с окончательной и бесповоротной потерей богатства. Мне показалось, будто целая призрачная империя невидимых чудес промелькнула в небе у меня над головой и тут же растаяла навеки: замки и шпили, башни и крепостные стены Подвига, возвышающегося над плоским горизонтом истории… все это покоилось на глубине многих и многих миль у меня под ногами, в непроглядной тьме.

В тот самый миг, когда венки скрылись под водой, какая-то тяжесть покинула мое сердце. Сколь малым владел я теперь, по сравнению с недавним прошлым! Зато я снова стал самим собой.

– Добрых сорок мер золота в поясах у каждого, – начал Барнар. – Да оружие, да снаряжение… И по двадцать мер Снадобья на брата…

Как здорово, что мы снова могли смотреть в глаза друг другу, Барнар и я, и смеяться!

– А что, старина Бычья Шея, – предложил я, – не полететь ли нам на Минускулон?

– Отличная мысль!

Мы намазали ладони и ступни Снадобьем для Полета и вскарабкались в воздух.

Помню, в подземном мире, пролетев несколько дней в арьергарде армии завоевателей, но еще недостаточно отяжелев от награбленного, мы с Барнаром оказались вдруг прямо под полярной звездой, которая по совместительству служила и мрачным светилом царства демонов, – рыдающим красными слезами оком Омфалодона Инкарнадина.

И тут нас посетила шальная мысль подобраться к чудовищной глазнице поближе и заглянуть в нее.

Зрачок демона разверзся над нами, подобный черному зубчатому колесу. Сама его огромность так поражала, что мы, не долетев до него четверть мили, застыли в воздухе, оцепенев от страха. Но и на таком расстоянии ощущалось невероятной силы притяжение, которое исходило из этого глаза, точно он был водоворотом, неудержимо засасывавшим нас.

А еще мы увидели, что черная бездна кишит красными тенями, которые то распускаются, то тают, делая глубину похожей на земное небо в звездную ночь. И еще мне показалось – хотя при одной мысли об этом волосы у меня на голове и сейчас еще встают дыбом, – мне показалось, демон нас заметил и понял, что мы – люди. Он знал, что нам по праву рождения принадлежит то самое солнце, тот сияющий Грааль его подвига, ради которого он разрушил самого себя.

Но я считаю, и всегда буду считать, что видел больше: я видел солнце, каким оно представало Омфалодону в мечтах, каким оно запечатлелось в необъятной черноте его зрачка: гневно дрожащий уголек рубинового света, обжигающего и безрадостного, горящий, как подобает гиганту, ибо оно и было титаном в этом кроваво-красном мире. Я увидел мечту Омфалодона воочию и пожалел его. Этот подернутый кровавой пеленой раскаленный прыщ, яростная мощь которого порождала только жар и очень мало света, – вот все, чего смогло достичь воображение демона, рожденное, как и он сам, глубоко в аду.

И вот мы с Барнаром взмыли с южной оконечности полуразрушенной гавани Дольмена в небо и устремились прямо к солнцу. Из своих неистощимых кладовых омыло оно нас единственным истинным золотом, в сравнении с которым ничто не имеет цены, – желанным светом! Разве может существовать радость, если нет света?

И так мы плыли в безоблачном полудне, по выскобленному ветрами до голубизны небу. Несмотря на все лиги, что мы налетали под каменными сводами подземного мира в погоне за богатством, теперь мы впервые отдавались полету всей душой, ну, быть может, за исключением того раза, когда оторвались от земли подле стены погребенной плоти Омфалодона.

В струях ветра мы чувствовали себя легко и свободно, точно рыбы в воде; мы парили, захватывая полные ладони воздуха. Почерневшая макушка Дольмена, с которой все еще тек дым от тлеющих трупов, осталась далеко внизу.

Презрев злосчастный остров, мы взобрались еще выше, и он скрылся за горизонтом, уступив место остальным Ангальхеймам, которые поднимались к Кайрнскому континенту с юга, точно флотилия возвращающихся домой кораблей; зеленая поросль на их боках сияла и переливалась на солнце, как новенький клинок, только что сошедший с точильного камня ветра. Здесь и там проглядывали более мирные цветочные поля нагорий, похожие на осколки радуги, затерявшиеся в вершинах островов.

Ошеломленные, глядели мы на всю эту красоту, потом переглянулись. Мы жили и летели, и наш срок под безумно богатым и щедрым солнцем Мира Света еще не подошел к концу.

– Мы богаты! – выкрикнул я.

– Вперед! – откликнулся Барнар, и мы забрали круто вверх, прямо к зениту.