— Это как посмотреть, — одновременно и сдуру брякнул Капюстёр.

— Что вы имеете в виду? — быстро отреагировал Дюсушель с макиавеллизмом, присущим любому объективному исследователю.

— Ничего.

Капюстёр замкнулся.

— Речь идет о… каких-то изменениях? — вкрадчиво спросил Дюсушель, упиваясь собственной изощренностью.

— Кто это вам сказал? — спросил Сенперт.

— Здешние люди, с которыми я встречался.

— И где же?

— В таверне.

— Неудивительно, — взорвался Лё Бе-уй. — Не верьте тому, что болтают в злачных местах. И чего ради вы туда сунулись?

Дюсушель проглотил бестактность и неуверенно ответил:

— Мне порекомендовали попробовать фифрыловку того года, когда Ив-Альбер Транат выиграл Триумфальный Приз Весенника.

— У меня фифрыловка получше, — сказал Лё Бе-уй.

— Но ведь я не был приглашен.

— Так пойдемте и разопьем бутылочку.

— Отличная мысль, — сказал Сенперт.

Дюсушель задумался. Разумеется, в гости к частным лицам туристы попадают не часто, а этнографы — и того реже. К тому же благодаря этой попойке он наверняка смог бы продолжить тестирование Эвелины, которая двигалась послушно и параллельно своей мазерше[128]. Однако его беспокоила Алиса Фэй. Он стал уклоняться.

Сенперт настаивал, но совершенно бескорыстно, ибо его почти никогда не приглашали к переведателю. Лё Бест-уй гордо расхваливал свой напиток. Капюстёр и Зострил мямлили нет многозначительно. Так все дошли до маленькой площади, на которой коагулировалась человеческая масса. Дюсушель, якобы невзначай, огляделся тем панорамным высматривающим взором, который вырабатывается лишь в результате многочисленных путешествий в дальние страны, но Алисы Фэй не увидел.

Поэтому этнограф принял приглашение на фифрыловку и пристроился к Эвелине. Ему удалось оттеснить ее в сторону, во-первых, благодаря своей собственной ловкости, во-вторых, благодаря ловкости девушки и, в-третьих, благодаря пособничеству знатных лиц, хотя в их обычаях никогда не практиковыковывалась жертвенная проституция отпрысков женского пола.

— Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр, — прошептала Эвелина.

— После обеда, — уточнил турист, восхищаясь касандрилейским стихом, формой выражения, которая редко считается часто употребляемой среди родимогородских дев.

— Я на нем скоро помолвлюсь, — сообщила Эвелина. — Слышали папашу?

— Вы рады, что станете мэршей?

— Чихала я на это с присвистом, — ответила Эвелина. — Меня хотят обязательно пропихнуть в его семейку. А мне это не по душе.

— Что именно?

— Семейные истории. Папаша (она грациозно кивнула в сторону Лё Бе-уя) думает только о том, как бы побольше заганелонить. То есть о деньжатах. Не знаю почему, но это якобы зависит от семьи Набонидов. По-моему, он морочит себе голову. Во всяком случае, я, так сказать, почти помылвлена.

Она засмеялась.

Ну и дурища, подумал Дюсушель, тиская ей талию. Это интересовало его все меньше и меньше. Перед дверью Лё Бестолкуя он струхнул.

И покинул компанию.

То, что вообще все туристы хамы, было известно и раньше, но только в принципе. Уклонение этнографа долго обсуждали.

Дюсушель вновь погрузился в круговой поток родимогородцев. Время от времени он посматривал направо, налево, в сторону маленьких мракостных аллеек. Тени метались под покровом теней, но не видел совсем он Алисы нигде Фэй среди них.

Окружная Дорога — это все же не велосипедная дорожка, говорил себе этнограф. И продвигался вглубь по тропам узким. Справа и слева во тьме обнаруживал влюбленных. Их было немало, по крайней мере, тех, кто залезал под юбки, и тех, кто позволял туда залезать. Алисы — нигде. Ноги родимогородок его не возбуждали, Дюсушеля, отнюдь. Если б захотел, то мог бы, и с Эвелиниными он, которые совсем даже ничего, вволю насладиться меццотинто[129]. Но искал лишь Алису, не потому, впрочем, надеялся, что вот-вот глазам откроется она с лепидоптерами на ляжках в черном шелке, а потому, что осознал просто, просто-напросто, утечку в смысле своей научной объективности.

За углом ограды, ограждающей кустарные кустарники, Дюсушель столкнулся с двумя пьяными субъектами, которые сказали А! хором, никак «турик», это были Спиракуль и Квостоган.

«Турик» посмотрел на них безо всякой благосклонности, оценивая их скудноватыми в смысле фольклорного ознакомления — раз, в смысле информации относительно Фэй — тфа. Изрядно нафифрыленные гуляки выдали целую серию А! а! которая принеятно фстревожила Дюсушеля, несмотря на его богатый опыт общения с туземным контингентом.

— А! — наконец-то разродился Спиракуль. — Он возомнил.

— Да еще как, — подсказал Квостоган.

— Что будет Жди-не-Жди.

— По старой традиции.

— И ошибся.

И хором:

— Разве нет?

Собрав все свое мужество в трясущиеся поджилки, Дюсу спросил:

— Это почему же?

Спиракуль прыссснул со смеху:

— Как будто сам не знает!

— Делает вид, — прыссснул Квостоган.

— А сам знает лучше нас.

— А то! Канешно лутшенассс!

— Тот-то ему все рассказал.

— Потому что, — начал Квостоган.

Спиракуль закончил:

— Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.

Дюсушель почувствовал легкое раздражение:

— Заблуждение. Мне уже это говорили. И я уже отвечал, и снова повторяю, что это было после четырнадцати часов.

Не обратив внимания на это несколько апстрактное уточнение, Спиракуль спросил:

— Что он вам сказал? Он дал вам понять, что могут произойти изменения, да?

— Только не надо иронизировать, — проворчал Дюсушель.

После чего получил в зад мощный пинок суровым тяжелым башмаком. Отряхнул рукой штаны и вежливо промямлил:

— Вот ведь Жди-не-Жди… все-таки…

И хихикнул.

Обернулся и увидел Штобсдела.

Спиракуль и Квостоган вульгарно потешались.

Подтягивались любопытствующие родимогородцы. Понятно, что туристы всегда могут оказаться предметом безобидного подтрунивания. Однако от чересчур откровенного веселья приходилось воздерживаться из-за опалы Штобсдела. Мэра-Пьерских диссидентов побаивались. Что не помешало Дюсушелю испробовать на себе второй пинок (от Спиракуля), но теперь уже не просто в зад, а в прозтат[130], а за ним и третий (от Квостогана). Дюсушель мужественно сносил первые стадии родимогородского сближения, припоминая, что в Путеводителе они упомянуты, как явление отнюдь не редкое.

— Так ты того скажешь нам это? — прыссснул Спиракуль.

— И того повторишь мне это? — задорно подкватил Квостоган.

Штобсдел был не прочь отвесить чужеземцу еще один пинок по заднице, но тот стоял к нему лицом, а тюкать сапогом в брюхо было бы некорректно. Поэтому он ограничился тем, что прочистил горло и харкнул приезжему на плечо.

— Все это, — тактично прокомментировал Дюсушель, — кажется мне невероятно интересным.

— Еще бы, — ответил Штобсдел.

И плюнул на него второй раз. Получилось зеленее, чем в первый.

С вынужденной долей мистицизма Дюсушель попытался припомнить (глубоко про себя) цель своей миссии и произнес:

— Эти обычаи…

— Которые завтра изменятся, — подсказал Спиракуль.

— И вы это знаете, — прорычал Квостоган.

— Да, — подтвердил Штобсдел. — Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.

— Ну уж нет! — взорвался Дюсушель. — Нет! Не раньше четырнадцати часов! Не раньше четырнадцати часов! Я не хочу, чтобы возникали подобные легенды!

— И все-таки легенда возникнет, — возразил Штобсдел.

— Да, да, — подхватили Спиракуль и Квостоган. — Возникнет! Возникнет!

Они повернулись к окружающим.

— Ведь, правда, возникнет?

— Да, да, — ответили окружающие.

И, подойдя вплотную к Дюсушелю, зашипели ему в лицо:

— Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.