Литмир - Электронная Библиотека

Что за блаженные это были времена, шестидесятые годы, для сочинителей, обладавших хоть какой-нибудь способностью к своему ремеслу и кожей, хоть слегка чувствительной к подспудным веяниям эпохи!

Люди читали книги. Ах, как читали тогда в России! Каждая книга, в которой прозвучало хоть несколько десятков живых человеческих слов, где ситуация хоть отдаленно напоминала элементарные ситуации живой жизни, становилась тем, что теперь мы назвали бы бестселлером. Начинался подлинный пир физиологического (в понимании середины XIX века) бытописательства. Пишущее сословие заново открывало для себя и для читателя – не литературу, до этого было еще далеко, – но вот именно эту «физиологическую» ткань жизни. Умиление и восторг первооткрытия вызывало у читателей любое хоть сколько-нибудь похожее описание болезни, смерти, одиночества, горя, пьянства, неудачного брака, безденежья, тяжелой кухонной женской работы (не говоря уж о солженицынском прорыве в лагерную тему) – всего того, что так хорошо было знакомо по жизни и совсем не знакомо по тогдашней советской литературе. И авторы таких книг обретали среди умеренно вольнодумствующей публики статус и известность, вполне сравнимые со статусом нынешних поп-звезд.

Вот с такими-то восходящими звездами поп-культуры шестидесятых годов я и познакомилась в тот вечер у Некрасова. Каждый из них успел к тому времени написать одно-два произведения, вызвавшие недовольство номенклатурной критики, что в те дни представляло собой надежный знак качества. Каждый успел вкусить от сладости официального отщепенства и неофициального признания у интеллигентного читателя. Не сознавая еще, какой счастливый момент выпал им для начала писательской карьеры, каждый страдал от невозможности пробить в печать то, что лежало в ящиках письменного стола и казалось главным, лучшим, революционным. Членские билеты Cоюза писателей лежали, правда, уже в карманах, но кроме этого в карманах еще мало что имелось.

На маленькой терраске при некрасовской комнате сидели: Георгий Владимов, недавно совершивший своей «Большой рудой» переворот в понятии соцреалистического производственного романа и уже известный ходившим в списках «Верным Русланом»; Владимир Войнович, чей рассказ, тоже производственный, «Хочу быть честным» казался мне действительно почти что честным, и Анатолий Гладилин, одно из воплощений сравнительно свежего по тем временам «юностевого» духа.

Все они были тогда полунищие, бедно и немодно, хотя и с трогательными потугами на богемную элегантность, одетые, опутанные бесконечными бытовыми и семейными неурядицами. Мрачно веселые и обольстительно (для не слишком еще разборчивой меня) циничные, с лицами, хотя и вполне обыкновенными, но покрытыми тем тонким блеском возбуждения от недавней удачи, который электризует все вокруг и притягивает восприимчивые души, это были тогдашние любимцы советской судьбы.

Еще не слишком избалованные, не заснобевшие в своей полудозволенной славе, они приняли меня достаточно дружелюбно, хотя на восторги Некрасова по поводу открытого им нового таланта особого внимания не обратили.

Говорили, как принято в интеллигентной компании, разумеется, матом. Все были слегка на взводе.

Выпито было, в сущности, относительно мало – бутылка водки да бутылки три пива на четверых. И все время толковали о том, как хочется еще. Хотелось главным образом Некрасову. Купить же, по причине позднего времени, было негде, кроме как в приморской забегаловке, куда никто идти не вызывался. Решили поспрашивать по соседним номерам.

Нашлось не много – початая бутылка вина и две бутылки пива. Выпили быстро и снова пошли шарить по соседям. На этот раз вышло совсем скудно – фруктовое ситро да вымоленный у какого-то писателя с периферии флакон «Тройного» одеколона. Некрасов, гостеприимный хозяин, заявил, что, поскольку питья мало, половина пойдет ему, а половина – девушке, которая раньше не пила, то есть мне. Все, кроме меня, охотно согласились. Я же отнекивалась, как могла, но безрезультатно. Под радостные подначивания кумиров молодой литературы Некрасов с мрачной настойчивостью совал мне стакан одеколона пополам с ситро, уверяя, что это будет мне полезно и познавательно, что я должна пройти боевое писательское крещение, и вообще, неприлично трезвому сидеть среди выпивших – и либо пей, либо пошла вон.

Идти вон мне показалось обидно, и я выпила. И все очень веселились, пока я вытирала слезы, перхала, икала и пыталась подавить рвотные позывы.

Описывать вкус и аромат принятого внутрь «Тройного» одеколона, да с добавкой сладкого липкого ситро, не стоит. Кто пробовал, знает, а кто не пробовал, пусть благословляет судьбу. Я не большая поклонница и наружной парфюмерии, а уж носить эти прелести в желудке, непрестанно обоняя нутряные пахучие эманации…

Мерзкий напиток, однако, расшевелил меня и помог освободиться от застенчивости, от которой я в молодости бесконечно страдала, хотя и научилась прикрывать ее либо умным молчанием, либо вызывающим цинизмом и клоунством. И, послушав полупьяные разговоры молодых литераторов и их старшего ментора, я вдруг отбросила бережный пиетет и понятную зависть, с которыми смотрела на них до сих пор, преисполнилась ощущения собственного трезвого превосходства над этими косноязычными фрондерами и решила отомстить им. Отомстить и за несоответствие идеалу, и за дешевый интеллигентский мат, и за то злорадство, с которым они вынудили меня нахлебаться вонючей дряни. Ну, и значительности, которой мне в их обществе сильно не хватало, тоже хотелось себе прибавить (то, что я была молода и недурна собой, не казалось мне тогда достаточным для привлечения внимания).

Разговор как раз вертелся вокруг вечного вопроса, чего кто хочет в жизни. Несли, разумеется, вздор. И мне припомнился некий хитрый фокус, которым морочил меня в ранней юности режиссер Гриша Чухрай. И я решила угостить им компанию.

– Все вы говорите о вещах, по-настоящему для вас несущественных, – объявила я. – Если хотите, я могу угадать ваши истинные желания.

– Это как? – спросил кто-то.

– Да, – сказала я, притворно запинаясь и непритворно содрогаясь от предвкушения позора, если фокус не удастся, – вот есть у меня такое… такая способность, что ли… Правда, это не всегда получается… концентрация нужна большая… напряжение всех сил… но если выходит, то я не только угадываю… это желание обычно исполняется…

Некрасов загорелся:

– Ну, давай, угадывай!

Началась подготовка к магическому акту. По моему требованию достали лист бумаги, который я расчертила на множество квадратов и в каждом написала разные цифры, некоторые по два или три раза. Затем от другого листа я нарезала четыре узенькие полоски (на самом деле больше, но в суматохе никто этого не заметил). И велела каждому из участников написать на этих полосках бумаги свое желание, предупредив, что исполниться может, только если написано самое истинное, самое заветное. Все, кроме Некрасова, пошучивали и похмыкивали, однако разошлись по углам и принялись писать. Некрасов же был совершенно серьезен и как будто протрезвел, а лицо у него, пока он писал, было глухое, темное.

Когда все были готовы, я велела каждому скатать свою полоску в тугой маленький шарик.

Первым был, кажется, Войнович. Сжав губы и сведя брови, я тихим голосом попросила его положить свой шарик на расчерченный лист, в любую клетку с четной цифрой. Затем в клетку с нечетной. Затем вообще в любую клетку. Затем опять в клетку с четной. И опять с нечетной. И так далее. Я напряженно следила за его пальцами. Иногда он ошибался, и мне приходилось его поправлять. На террасе стояла мертвая тишина. Минуты через две я достигла определенного результата и тогда предложила Войновичу проглотить свой шарик, чтобы не было никаких сомнений. «Или можно сжечь, – прибавила я, – но проглотить вернее, больше шансов, что исполнится».

Затем я проделала те же манипуляции по очереди с каждым из присутствующих. Любопытно, что почти все они предпочли проглотить шарик, и только, кажется, Гладилин сжег свой в пепельнице. Затем мы торжественно сожгли и расчерченный лист бумаги с цифрами.

3
{"b":"268135","o":1}