Когда листвы волшебной сень
Раскинется над нами.
Забудут рабство и нужду
Народы и края, брат.
И будут люди жить в ладу,
Как дружная семья, брат!
[32, с. 55, 56]
Во Франции блестящий Бомарше (1732—1799) создает бессмертный образ
Фигаро, вобравший в себя не только традиционные черты пройдохи-слуги,
известные еще со времен средневековья и Возрождения, но и всю ту иронию и
критичность, которая была характерна для героев Нового времени. Прелесть этой
иронии еще и в том, что она облечена в форму речей человека из простонародья, но
при том полна глубокой рассудительности, логична, насыщена юмором, способным
сделать честь любому человеку.
Литература Германии в начале века выражала главные идеи Просвещения
довольно робко, ей была присуща рассудочность, но во второй половине века она
ярко расцвела в трудах одного из первых культурологов Европы Иоганна Гердера.
Он впервые осмыслил мировую культуру как единый процесс, в котором можно
выделить частные культуры различных народов, имеющие свои особенности, стадии
развития и неповторимость. Ему принадлежит открытие двух принципов развития
культуры — историзма и народности. Он практически первым начал рассматривать
фольклор как отражение могучего разума народа, опубликовав сборник старинных
песен многих народов Западной Европы. Его идеи были подхвачены культурным
движением Германии, носившим название “Буря и натиск” (Sturm und Drang), куда
входили такие великие умы, как Шиллер и Гёте.
У Шиллера просветительская идея сделала попытку
соединить в себе разум и чувство, показать ценность и
значимость эмоционального порыва, самоотверженности в
любви (“Коварство и любовь”) и в борьбе за справедливость
(“Разбойники”). Энергию порыва, силу горечи в оценке
своего времени выражает один из героев драмы
“Разбойники” — Карл Моор, потрясенный вероломством:
“Люди! Люди! Лживые коварные ехидны! Их слезы — вода!
Их сердца — железо! Поцелуй на устах — и кинжал в
сердце!.. О, если б я мог протрубить на весь мир в рог
восстания и воздух, моря и землю поднять против этой стаи
422
Иллюстрация к
"Фаусту" Гёте
гиен!” [331, с. 32, 33].
Еще более могучим произведением этого времени, написанным на закате
эпохи, явился знаменитый “Фауст” Гёте, где сконцентрированы важнейшие
направления просветительской мысли. Главный герой постоянно находится в поиске
истины, отвергая мертвое знание:
...тот, кто мыслью беден и усидчив,
Кропает понапрасну пересказ
Заимствованных отовсюду фраз.
Все дело выдержками ограничив.
Он, может быть, создаст авторитет
Среди детей и дурней недалеких,
Но без души и помыслов высоких
Живых путей от сердца к сердцу нет.
[75, с. 28]
Здесь мы сталкиваемся с высочайшим уровнем философской литературы, в
которой главные герои — Фауст и Мефистофель — неразрывно связаны и
противоположны. Фауст несет в себе дух познания, Мефистофель — дух
беспокойства, Фауст верит в человека и человечество, Мефистофель сомневается, но
этот скепсис необходим — он позволяет искать и находить истину.
Именно в Германии, в литературе и философии, прозвучало в полной мере
горькое понимание того, что рационализм Просвещения ограничен, что он не
рассмотрел чего-то важного в мире, а события конца XVIII века только подтвердили
эти мысли.
§ 4 Последний парадокс эпохи
Просветители довольно рано стали и сами осознавать некоторую
ограниченность своих упований на знания, разум, воспитание людей.
Первоначальная убежденность в том, что, по словам Локка, “вера не может иметь
силу авторитета перед лицом ясных и очевидных предписаний разума” [ 121,
т. 5, с. 7], к концу века уступает место сомнению в всесилии разума, о чем говорит
Гёте: “Сумма нашего бытия никогда не делится на разум без остатка, но всегда
остается какая-нибудь удивительная дробь” [там же, с. 24]. Эта реакция на
рационализм времени так или иначе прорывается в направлениях художественной
культуры, таких, как сентиментализм, и в предромантических тенденциях писателей
и теоретиков “Бури и натиска”. Все большее место начинает занимать понимание
того, что “бурный гений” Просвещения остается один против всего мира, и не
напрасно Беранже называет такого человека безумцем, понимая не только величие
его дела, мысли, идеи, но и его одиночество.
423
Критичность и самокритичность времени постепенно заводили в бездны
скепсиса, явного и скрытого. Кант, критикуя саму идею логического познания мира,
приходит постепенно к выводу о том, что познать возможно лишь внешние стороны
мира, огромная часть существенных его сторон не доступна познанию и познается
лишь при помощи веры. Так терпит фиаско рационализм. Еще более глубоким
оказывается скептицизм английского философа, историка и экономиста Юма (1711
—1776), сомневающегося вообще в возможности понимания мира. Реакция на
рационализм проявилась и в более радикальной форме в “философии чувства и
веры”, пытающейся снова оживить религиозное мировоззрение и уводящей в
иррационализм, утверждающей таинство познания. На этом фоне гордые призывы
просветителей к свободе, равенству и братству как к естественному состоянию
человека натыкались на прямое противостояние реакционного мышления, например,
у Де Сада, оправдывавшего извращения и мучительство как способ утверждения
себя в мире (отсюда слово “садизм”).
Крушением если не всех, то многих надежд стала Французская революция —
последний парадокс эпохи, соединившая в себе высокие помыслы и прекрасные
лозунги с насилием, призыв к человечности — с бесчеловечностью и уничтожившая
около двух миллионов французов, из них 600 тысяч — на гильотине. Среди
последних были и один из теоретиков Просвещения Ж. А. Кондорсе (1743—1794), и
гениальный химик Лавуазье (1743—1794). Бурление мысли, начавшееся на пороге
эпохи Просвещения, предполагало радикальный (Руссо) и реформистский (Вольтер,
Гете, Кант) пути разрешения социальной несправедливости. Революция избрала
первый путь.
И все-таки нельзя утверждать, что эпоха Просвещения уничтожила себя для
будущих поколений, что ее опыт стал опытом разрушений. Величие эпохи в том, что
она пробудила мысль и чувство; порицая своих гениев, она возвеличивала их; считая
тех, кто искал новые дороги для мира, безумцами, она прославила их поиск.
Беранже так сказал о веке великих надежд:
По безумным блуждая дорогам,
Нам безумец открыл Новый свет;
Нам безумец дал Новый завет —
Ибо этот безумец был богом.
Если б завтра земли нашей путь
Осветить наше солнце забыло —
Завтра ж целый бы мир осветила
Мысль безумца какогонибудь!
[27, с. 34]
ВЫДЕЛИМ ОСНОВНЫЕ МОМЕНТЫ
424
1. Эпоха Просвещения в значительной мере оказалась и эпохой великих
социальных потрясений, реальную основу которых составили, с одной стороны,
развитие материальной культуры, появление машинного производства, с другой —
обострение социальной несправедливости.
2. Центральным звеном, сфокусировавшим в себе все противоречия времени,
становится человек, поэтому вырабатываются различные концепции, которые
касаются его роли в мире, способов достижения целей, отношений с обществом и
миром в целом. Уже не проблема выбора, не проблема смысла жизни, но проблема
места человека — становится главной в философии и искусстве этого времени.
3. Несмотря на то, что эпоха Просвещения возвеличила Разум и связывала с
ним все стороны социальных надежд, именно в это время Разум терпит поражение
