около.

Чтобы перелететь через поляну или протянуть над вершинами леса, – о нет! – рябчик

этого не любит.

Он вертко перепархивает лишь между ветвями, накоротке, и так загремит крыльями, что

новичок вздрогнет от неожиданности и с удивлением скажет вслед рябцу:

– Ну и ну! «Птичка-невеличка», а сколько шуму!

Верно, что «невеличка», – с большого домашнего голубя будет, только круглее.

В самой, казалось бы, непроницаемой гуще зеленых крон рябчик так прошмыгнет, что

листика не затронет. А сядет на дерево – на глазах сгинет...

Когда пожелтевшие березы осыпают листву, рябчики, бегая в эту пору по лесным

дорожкам, собирают камешки. Скоро им придется вместо ягод брусники клевать её листья,

почки, сережки ольхи и березы. Проглоченные камешки будут, как мельничные жернова,

перетирать такой жесткий корм.

Сентябрь – лучшее время охоты на рябчиков. Но удачно поохотиться на них можно

только с пищиком. Стойку собаки эта дичь не выдерживает, а случайно спугнутая – так

мастерски прячется в ветках, что рядом пройдешь и не заметишь.

Осенью рябчики разбиваются на пары и перекликаются. По утрам и вечерам раздается

их методичный писк, – это они друг дружке весть подают. Подражая им пищиком из косточки

или гусиного пера (металлический хуже, сипит), удается подманить к себе эту осторожную

птицу. .

Рановато нынче стали посвистывать рябчики. Впрочем, неудивительно, уже прихватывал

утренник...

Выйдя из Толмачева, миную лужские поймы, по-весеннему залитые водой. Однако

дожди не помешали сеноуборке, – всюду по взгоркам высятся стога.

За поселком «Живой ручей» зеленеет озимь на колхозных полях.

А кругом, окрашенные осенью, – богатые леса. На соснах старая порыжелая хвоя

осыпается, будто опаленная пожаром.

Собрат рыболов перевозит меня на другой берег Луги.

Мой путь лежит по Красногорской дороге к глухой речке Губинке.

Не успел войти в лес, слышу неистовые крики соек. Эти непоседы с кем-то воюют.

Оказывается, они заметили белку с боровиком во рту. Зверек готовил зимние запасы,

собираясь подвесить гриб на ветку для просушки. Тут и пристали к нему лесные задиры,

«требуя», чтобы белка бросила не нужный им гриб.

По заветной стежке углубляюсь в березняк с елками. То здесь, то там краснеет брусника.

Тихонько иду и посвистываю. Сразу же отозвался петушок. Прячусь под навесью ели и

продолжаю манить голосом рябушки:

«Си-и-и-уси».

«Си-си-сиси-у», – охотно отвечает мне петушок и, «фуркая» крыльями, перепархивает по

деревьям ко мне.

Перекликались, перекликались мы с рябчиком, и вдруг он перестал отзываться.

В чем дело? Заметить меня он не мог, – я затаился скрытно и сижу неподвижно...

Но вот на ближайшей елке качнулась ветка, что-то тенью мелькнуло вниз.

Это рябчик молча приближается на мой зов. Он недалеко, сейчас подбежит, шелестя

травой, и, разыскивая подружку, покажется передо мной, – догадываюсь я.

Мне надо бы помолчать, так как вблизи петушок замечает даже легкую фальшь пищика.

Но я не утерпел и чуть пискнул в манок.

И тут случилось то, что и в голову мне не могло прийти.

Шагах в десяти от меня мягким и волнистым прыжком взметнулась куница и быстрее

птицы исчезла в ельнике. Только вздрагиванье веток выдавало путь куньего бегства.

Откуда же среди дня появился этот ночной зверек?

Осматриваю вершину старой ели. В гуще зеленых игл чернеют прутья сорочьего гнезда.

В нем-то и спала куница, да, соблазнившись писком «рябчика» в траве, спустилась сюда и в

неурочное время занялась было охотой.

Гибкая и ловкая, она искусно кралась ко мне, но острый слух её уловил обман в тоне

моего пищика. А рябчик – молодец! Бойко вертелся он в хвойнике, топорща свой хохолок и

задорно отвечая на мои призывы. Заметив в стороне покачнувшуюся ветку (а воздух не

шелохнет!), петушок шмыгнул за ствол дерева, вытянулся вдоль сука, прижавшись к нему.

Своим окрасом он слился с бурой корой – и нет его! Лишь незначительное утолщение

виднелось на сучке.

Только когда я, подняв голову, стал под деревом, на котором он прятался, он испугался и

улетел, загремев крыльями.

Затаившаяся птица часто так поступает. Пока ходишь, ищешь её, она рядом скрывается.

Случайно остановишься, и птица сорвется с места, боясь, что её заметили.

СТЕПНЫЕ СТРАУСЫ

Прозрачны осенние дали степей. В белых махалках волнующегося ковыля виднеется

отара овец... нет, это не овцы. Это дрофы! Бродят они бесчисленными стадами, пасутся. Не

все дрофы, или, как их иначе называют, дудаки, сразу улетают на юг, многие откочевывают

постепенно, а иные и вовсе остаются на зимовку в степи. Им не так страшен холод, как

непогода.

На редкость сторожкие осенние дрофы издали замечают опасность и заранее

поднимаются на крыло. Нечего и думать подползти к ним. Они всегда выбирают открытый

кругозор.

Однако старый Ахмет с большим успехом охотится на них. У него это получается очень

просто, – так отлично знает он повадки степных страусов.

Ахмет – старший чабан многотысячной совхозной отары тонкорунных овец. Вся степь

его знает. Старый чабан – скромный человек, но большой знаток своего дела. В юности он

много скитался, батрачил, жил в дырявой кибитке. Чтобы сварить чай, приходилось ему

разводить огонек посреди жилья, на голой земле. Дым от кизяка сначала коптил лицо

хозяина, ел глаза, лез в горло, оседал на стенках кибитки и потом горьковато-пахучей белой

струей лениво тянулся в отверстие.

Славный человек Ахмет! Мне навсегда запомнился один из эпизодов его степной жизни.

Зима. В заснеженных кустарниках копаются серые куропатки. Иней сыплется с веток, –

это шарит по ним стайка синиц, добывая затаившихся насекомых. В степи холодит северный

ветер. Не видно табунов. Животные давно уж в теплых загонах...

Идет дождь. Трудно приходится в это время дрофам. Вот застигнутая непогодой,

запоздавшая с отлетом стая. Птицы сгрудились и приняли обтекаемую форму, чтобы не так

сильно промокнуть. Плотно прижав перья, они вытянули головы вверх. Но это мало помогает

им: оперение дроф не смазано жиром, как у уток. К вечеру дрофы окончательно намокают.

Ночью стало ещё хуже: хватил заморозок, степь покрылась гололедицей.

У обледеневших птиц смерзлись крылья...

День не принес облегчения.

Вдруг дрофы подняли головы, тревожно затоптались и побежали, силясь удержать

равновесие полураспущенными крыльями. Из овражка выскочили волки. Они с ходу

врезаются в стаю, гоняются за беспомощными птицами, ловят и треплют их.

В этот момент на горушке появляется всадник, – это Ахмет. Пристально всматриваясь, он

в один миг догадывается, что происходит на той стороне балки.

Ахмет ударяет иноходца ногами под брюхо и гикает. Четко стучат подковы по скользкой

поверхности. Льдинки так и взлетают из-под копыт. Приблизившись к дрофам, выхватывает

старый охотник ружье из-за плеч – только не на птиц! Недостойно в такую пору на дичь

зариться. Это раньше так водилось: обессилевших птиц-великанов палками уничтожали.

Выстрелы Ахмета разогнали хищников. Чабан собрал птиц и, помахивая плеткой, погнал

их, как баранов, ближе к поселку. Там, по обнаженным бурьянам, дрофы смогут

прокормиться день-другой.

Сутки наблюдал Ахмет за птицами. Через день показалось солнце, растопило ледок,

высушило степных страусов. Ободрились дрофы, перебрали клювами перья, выправили их.

А потом, разбежавшись и рассекая могучими крыльями воздух, потянули на юг...

Долго стоял старик, провожая взором улетающих птиц. Тепло было у него на душе.