— Андрей, греби на лесу, — говорю я своему помощнику. — Греби веселей! А теперь тише, стой...

С замиранием сердца выбираю леску. Она натянута туго, как струна. Мои руки трясутся, и я прерывисто шепчу Андрею:

— Только бы не увела... Только бы под корягу не увела... Только бы в корнях не запуталась...

Ищу глазами подсачек, но впопыхах мы оставили его на берегу. Тогда я берусь одной рукой за стебли водорослей, рву их, а другой выхватываю за самый поводок прямо в лодку большую тёмную щуку. Крепко сжав свою пасть, она бьётся на поводке о дно лодки. Андрей бросается на щуку всем телом и невольно выпускает из рук весло. От резкого движения наша «Борчага» так качнулась, что зачерпнула воды, и мы чуть не перевернулись. Почувствовав родную стихию, щука засновала в лодке, ударила широким хвостом по воде и обрызгала лицо и без того мокрого Андрея. Хорошо, что щука, видимо, далеко заглотила крючок и не могла поэтому сорваться. А перекусить стальной поводок ей было не под силу.

Мы зачерпнули воды так много, что лодка глубоко осела, и теперь было достаточно малейшего неосторожного движения, чтобы очутиться в озере. Прошу Андрея не вертеться и тихонько подгребать руками к веслу. Сам я не выпускаю из рук лески и внимательно слежу за пойманной щукой...

И вот, наконец, довольные и счастливые, мы осторожно подплыли к берегу, вытащили лодку, вылили из неё воду и пошли к костру.

Нас окружили. Андрей громко рассказывал, как он увидал перевёрнутый кружок, как мы вытаскивали щуку, как чуть не перевернулись.

— Если бы Пётр Иванович за поводок не схватил — обязательно леску оборвала бы. Она так и заходила, так и заходила в воде! —возбуждённо говорил Андрей.

— А у меня щука оторвала леску и ушла вместе с крючком, — рассказывал Горка. — Я плотву ловил, а она как рванёт! Поболе этой будет. Вот такая! — И Горка широко расставляет свои руки, показывая, какой величины была обидевшая его днём щука.

— А чья щука больше? — спрашивает Митя. — Папина или Петра Ивановича?

— Наша такая же, как у Михаила Алексеевича, — отвечает Андрей.

И хотя все видят, что наша щука немного меньше, никто не возражает ему. Так уж повелось исстари среди рыболовов: все отлично знают, что рассказчик немного преувеличивает, но всё равно с удовольствием слушают и не выражают сомнений.

Один только Митя, ещё не знавший этой маленькой слабости рыболовов и охотников, начал горячо доказывать, что папина щука крупнее.

— Ну давай, Андрюша, смерим их, смерим! — настаивал он.

— Нечего тут мерить-то, и так видно! —отрезал Андрей.

Мы переглядываемся с Михаилом Алексеевичем, улыбаемся. Митя не желает противоречить Андрею и соглашается, что, пожалуй, действительно папина щука не больше нашей... разве на самую чуточку.

— А Михаил Алексеевич ещё линя поймал! — говорит Горка.

— И Пётр Иванович поймал бы, — сердито отвечает Андрей, — если бы тоже с берега ловил. Зато он краснопёрок сколько надёргал! А линей мы с ним и не таких в Песчаном таскали! Да и щуку в позапрошлом году в Кудьме раза в три больше этой поймали. Стрежневую.

— Папа, а что значит «стрежневая»? — спрашивает Митя.

Михаилу Алексеевичу чаще моего случалось в жизни ловить щук, и он обстоятельно рассказывает ребятам, что строение тела у щуки не всегда одинаковое. Щуки, которые живут в реках с быстрым течением, тоньше и длиннее. Их вот и называют стрежневыми. А щуки, которые живут в глубоких ямах, тихих омутах, в бучилах мельниц, в глубоких озёрах, так и называются ямными щуками. Они покороче и потолще. Вот почему щуки, которых вылавливает Иван Васильевич на Волге, при одинаковом весе всегда тоньше и длиннее, чем наши озёрные щуки. Окраска их тоже не постоянная, и она изменяется в зависимости от возраста рыбы и условий, в которых рыба живёт. Обычно чешуя у щук сероватая или серовато-зелёная, с пятнами на боках и почти чёрная, с зеленоватым отливом на спине. В светлых озёрах и реках с песчаным дном щуки светлее, чем в озёрах с тёмным, илистым дном. Мы замечали, что даже на вкус и то щуки разные.

Ребята ещё долго рассматривали прямое, сильное туловище щуки, трогали её мягкое, белое с серыми пятнышками брюхо, взвешивали щуку на руках, открывали палочкой её зубастую пасть.

НА ПРИВАЛЕ

Котелок уже подвешен над костром, и Михаил Алексеевич положил в него картошку, лук, лавровый лист, перец, соль и мелкую рыбу.

Даже и это он проделывал очень обстоятельно, не спеша, подбрасывая в костёр небольшие сухие хворостинки, чтобы огонь лишь только снизу лизал котелок.

Скоро вода в котелке покрылась мелкими белыми пузырьками, потом закипела и подёрнулась серой пеной накипи. Михаил Алексеевич несколько раз снимал деревянной ложкой эту накипь, а затем опустил в котелок приготовленную, вычищенную рыбу. Он отобрал для ухи самых крупных и жирных окуней.

Красивая и вкусная рыба окунь. Одна беда: уж очень крепка у него чешуя. Намучаешься, пока всю её счистишь.

Крупную рыбу обязательно нужно класть уже после того, как всё хорошо прокипит, иначе она так разварится, что потом её нельзя будет есть.

Мы изрядно проголодались и с удовольствием принюхивались к вкусному запаху ухи, к которому примешивались запахи озера, дыма от нашего костра, горелых листьев и травы.

Вот уха и готова. Михаил Алексеевич ещё раз пробует её и снимает котелок с огня. Мы расстилаем газету, достаём деревянные ложки, вкусный деревенский хлеб и усаживаемся в кружок.

Нигде и никогда не бывает так вкусна уха, как сваренная на костре, на вольном воздухе, в тёплую летнюю ночь. И то, что она немного пахнет дымком, делает её только вкуснее.

При свете ярко горящего костра мы с наслаждением черпаем ложками это вкуснейшее в мире варево. Уха очень горячая, приходится долго дуть на ложку. Митя с непривычки обжигается, у него навёртываются слезы. Но он крепится и старается даже виду не показать, что ему горячо. Михаил Алексеевич видит это и наливает ему уху в кружку. Митя смешно вытягивает губы трубочкой и дует в ложку так, что уха выплёскивается и обрызгивает его. С рыбой у него совсем дело не клеится. Он не умеет выбирать мелкие косточки и больше выплёвывает рыбы, чем съедает.

Мастер по этой части — Андрей. Он ест неторопливо, сосредоточенно, внимательно выбирает кости. Особенно любит он рыбьи головы и артистически расправляется с ними.

Мы едим долго. Ухи сварили так много, что с трудом доедаем. Последним кончает есть Андрей.

Аккуратно собрав крошки, кости и остатки рыбы, завёртываем их в газету и бросаем в костёр, чтобы днём не налетели мухи.

— Теперь давайте по яблочку съедим, — предлагает Михаил Алексеевич, — а там и чай вскипятим.

Я беру чайник и с фонариком иду к озеру за водой для чая.

Озеро стоит тихое, заснувшее. В тени деревьев вода совершенно сливается с берегами, только середина озера отражает потемневшее безоблачное небо да вершины дальних деревьев видны тёмными силуэтами.

И ни одного звука, ни малейшего шелеста листьев.

Пытаюсь разглядеть на воде кружки. Но где тут! Даже рогатки жерлицы, у которой стоишь, и то не видать. Я присаживаюсь на корточки, нагибаюсь к самой траве, направляю свет фонаря на жерлицу и только теперь на конце удилища вижу её рогатку. Рогатка висит неподвижно. Живец, видимо, заснул.

Боясь поскользнуться, я вхожу осторожно в воду, вытягиваю руку с чайником и набираю в него воды. Придерживаясь рукой за ветки, взбираюсь на берег и иду на свет костра.

Пока закипает чайник, мы с Михаилом Алексеевичем, развалившись на тёплой траве, покуриваем и разговариваем. Ребята рассказывают друг другу, как у кого клевало, что сорвалось, спорят, кому поехать завтра со мной или Михаилом Алексеевичем на «Борчаге» с кружками. Горка вновь с жаром рассказывает, как у него «ушла щука», какой замечательный крючок она оторвала и какая она была большая.