Прошло уже больше трех часов. Дождь то прекращался, то начинался снова. Я промок до нижнего белья, «что было не есть хорошо», как сказал бы заезжий немец, Если вскоре мне придется сражаться, то делать это в липнущем к телу платье будет не очень удобно.

Мысли, покружившись вокруг предстоящего боя, сами собой перешли к событиям последних дней. У меня были все основания быть недовольным собой. Я позволил себе поддаться слабости и увлечься Ксенией, видимо, поэтому с Годуновыми все получалось так нескладно. Я даже не мог просчитать, согласятся ли они на побег, чтобы спасти свои жизни или предпочтут ожидать фатальной неизбежности. О встрече с женой тоже можно было забыть. Если этого не удалось сделать в относительно мирное время, то вскоре, когда начнутся смуты и беспорядки, заниматься своими личными делами будет просто невозможно.

Когда со стороны хозяйской избы появился мальчишка, я прозевал. Увидел его, когда он был недалеко от баки. Был он лет восьми-десяти, босой в длинной холщовой рубахе и коротких портках, и островерхой войлочной шапкой на голове.

— Я же предупреждал, чтобы они сидели дома, — сердито подумал я, не зная, что предпринять. Если его прогнать, обнаружится наша засада, оставить в покое, он может помешать. Пацан, между тем, не просто шел по тропинке, а воевал с сорняками, Б руке у него была палка, и он как саблей срубал ей головы врагов.

Я решил подождать, не обнаруживать себя, надеясь, он сам уберется отсюда подобру-поздорову. Мальчишка между тем дошел до бани, спустил портки и описал ее угол. Я ждал, что, справив нужду, он наконец вернется назад. Однако постреленка заинтересовал кол, которым были подперты двери. Он поддернул штанишки, подошел к двери, огляделся по сторонам, чтобы убедиться, нет ли поблизости взрослых, отставил кол к стене и вошел в баню.

Кажется, только в это мгновение меня что-то кольнуло в сердце. Я вскочил, сбросил с головы шлем, отшвырнул, чтобы не мешал, пояс с ножнами, и помчался через двор к бане. Расстояние было небольшое, метров сто. Если считать по максимуму: неровный, мокрый после дождя двор, бурьян, неудобная для спринта обувь, длиннополый кафтан, — преодолел я его за пятнадцать секунд. Однако этого времени оказалось слишком много.

Из бани выскочил мальчишка. Вслед ему выбежал, держась за грудь, отец Алексий. Он бросился на мальчика, пытаясь схватить его свободной рукой. Тот легко отпрыгнул в сторону, оглянулся и увидел, что я уже преодолел половину пути. Кажется, это его смутило, он сделал несколько суетливых движений, видимо, не зная, на что решиться. Алексий уже приближался к нему какой-то странной расхлябанной походкой. Левая его рука по-прежнему была прижата к груди; правой он тянулся к пацану.

Я не бежал, а стелился над землей. Мальчик заметался на месте. Потом он бросился к тыну. Бежал он не к заранее подготовленному лазу, который находился метрах в тридцати от бани, а напрямую к забору. Я изменил направление, чтобы встретиться с ним в одной точке. Однако он внезапно сильно увеличил скорость, Короткого разгона ему хватило, и он, как ниндзя из тайваньского боевика, легко вбежал вверх по вертикальной стене. Вверху забора мелькнуло маленькое тело, а я едва успел затормозить, чтобы всем телом не врезаться в частокол.

— Держи его! — прохрипел сзади знакомый голос.

Я быстро повернулся к товарищу. Отец Алексий стоял на коленях, повернув лицо в мою сторону. В его груди торчала рукоятка кинжала, он бережно поддерживал ее левой рукой. Одним прыжком я подскочил к нему. Священник смотрел виноватыми глазами.

— Что, что случилось! — закричал я, уже вполне понимая и что случилось, и что случится через несколько минут. — Держись, друг, держись, — беспомощно бормотал я, — сейчас что-нибудь придумаем...

— Помоги мне лечь, — неожиданно тихо, даже как-то нежно попросил он. — Мне холодно!

Я обнял его за плечи и осторожно опустил на спину. На торчащую из его груди меленькую, детскую рукоятку ножа старался не смотреть.

— Подвел я тебя, — извиняющимся голосом сказал он. — Видно, по грехам моим помирать пора.

— Какие у тебя грехи, Господь с тобой! Сейчас я попробую вытащить нож...

— Потом вынешь, когда отойду, — болезненно усмехаясь, тихо сказал он. — Вот незадача, стал попом, а самому грехи отпустить некому... Придется тебе...

— Да, да, конечно, — торопливо проговорил я, — как смогу...

— Грешен я перед богом и людьми, — заговорил умирающий, — не по божьим законам жил, кровь людскую лил, бражничал сверх меры...

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, — бормотал я знакомые слова отпущения грехов.

— Сирот не обижал, чужого не брал, таких грехов на мне нет...

— Я знаю...

— Там в бане клад великий зарыт, я, пока сидел, откопал. Передай церкви на храм Божий, там, думаю, не на один хватит...

— Исполню.

— Тогда прощай, Алеша, долгой тебе жизни. Если чем обидел, прости.

— И ты меня прости, — сказал я, сжимая его слабеющую руку. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь.

На мой крик сбежались все работники кожевенной мастерской. Следом, отдуваясь, поспешал хозяин. Подходя к недвижному телу отца Алексия, снимали шапки, крестились. Люди жадно смотрели в лицо смерти, как будто стремились понять тайну жизни. Я дал Геннадию Александровичу денег и попросил отнести отца Алексия в ближайшую церковь. Четверо его подмастерьев осторожно подняли большое, недавно сильное, полное жизни тело, и скорбная процессия направилась к переднему двору.

— Мне нужно два мешка, — сказал я хозяину, — и прикажи привести сюда наших лошадей.

Тот как-то замялся и не сразу отдал соответствующее распоряжение. Я догадался, что мешки тоже стоят денег, и заплатил ему московками. Только тогда Геннадий Александрович послал за ними мальчишку-ученика. Пока тот выполнял приказ, я рассматривал нож, убивший моего друга. Он был явно сделан по индивидуальному заказу. Оружие, надо сказать, было страшное. Такой формы клинки мне еще не случалось видеть, как и сорт стали. Рукоять, видимо, подогнанная под маленькую руку Версты, была вырезана из какой-то не известной мне цельной кости и снабжена мелкой насечкой.

Только теперь, когда я смог хоть как-то соображать, я понял, что отец Алексий фактически спас мне жизнь Не знаю, как ему удалось помешать убийце вырвать из своей груди нож и тем обезоружить его. Если бы у того осталось оружие, то трудно сказать, чем бы кончился наш бой. Я так отчаянно бежал, что на излете сил вряд ли сумел бы отразить молниеносную атаку такого грозного противника.

— А зачем тебе мешки? — спросил хозяин, когда мальчик подвел лошадей и передал мне два стареньких пеньковых мешка.

— Покойный завещал передать деньги церкви, — ответил я.

— Какие еще деньги? — насторожился Геннадий Александрович.

— Награбленные, — ответил я и зашел в баню. Там было сыро и прохладно. Посередине помещения стояли четыре солидного размера керамические горшка из обожженной глины, два из которых оказались без крышек.

— Чего там? — взволнованно спросил хозяин, появляясь в дверях и заслоняя своей коротконогой тушей дневной свет.

— Выйди, — грубо приказал я, — и жди за порогом.

Тот хотел возразить, но сабля была не в его, а в моей руке, так что пришлось повиноваться. Я заглянул в распечатанные горшки и даже присвистнул от удивления — они были доверху полны монет.

Я обошел тесное помещение и у стены увидел ямы, вырытые священником. Скорее всего, там и хранились сокровища. Кому они принадлежат, можно было не гадать.

— Ну, скоро ты? — опять вопросил нетерпеливый кожевник.

— Давай сюда мешки, — распорядился я.

Геннадий Александрович втиснулся в низкую, узкую дверь и протянул мне мешки. Со света он не сразу заметил горшки, а когда разглядел — потерял дар речи.

— Это еще что такое?

— Награбленные деньги, — ответил я.

— Нет, правда, — начал говорить он и, наклонившись над бесценными горшками, остолбенел. — Золото, столько золота, — шумно прошептал он, будто проткнутая шина, выпуская из себя воздух.