Посмотрел исправник, походил-походил да и говорит:

— Ну, вот что, Афанасий, сам видишь, дело твое плохо, супруга в ревности, так и быть, из уважения к служивому — вот тебе целковый, забираю я твою раздору с глаз долой.

Батюшки, как это прыгнет Афоня к портрету, схватит ево обеими руками да как завопит:

— Не дам!..

Ой, ой, что тут поднялось! Мавра-то, Мавра ашь зашлась вся в злорадстве!

— Ага-а-а! Во-о-на! Смотрите, люди добрые! Смотрите! От родной-то жены!.. Клятвопреступник! Иуда Искариотина!.. Не подходи! Во-о-на с маво двора!..

А сама на крыльце стоймя стоит, волосы в растрепе, рукава заскала и черной кочергой на Афоню указует.

Тут в ето самое время, смотрю, народ у калитки раздался, кого-то пропущает. Смотрю, а ето наш окружной судья пришел… Фамилия у ево такая чу́дная, не нашенская, хведская; говорили, что ево родитель еще царем Петром в полон был взят, так вот с тех пор и жили они тута. Степенный был человек, правильный, никово зря не обидит, не ославит… Вот запамятовала…

— Де Грави, Федор Иванович! — подсказал Дуранов.

— Во-во! Он, значит, сам и пожаловал. Грамотный был шибко, газету из Москвы ему присылали. Вот!

Очки этак он надел, строго так посмотрел на всех, подзывает к себе Афоню с портретом. И все это молча, молча. Посмотрел он на нее спереди, потом проверил нет ли что на оборотной стороне, потом опять спереди… А потом как захохочет!

— Ну что вы, право, на мужика напали? Мавра Яковлевна… Никакая это не Афонина мамзеля, а законнейшая жена аглицкого лорда… Гамильтоша!

— Английского лорда Гамильтона! — поправил учитель Немцов, поджимая от смеха тощий животик.

— Ну так! — охотно согласилась старушка. — Это, говорит, известнейшая Лида…

— Не Лида, маменька, я же тебе разъясняла: леди Гамильтон! — почти с обидой, покрывая смех, закричала Анна Васильевна. — Леди! Понимаешь, ну, навроде как у нас… тетенька!

— Ну бог с ней, бог с ней, пущай тетенька! — старушка заторопилась, боясь, что ей не дадут закончить, конец уж был близок, а тут все шумят, что-то говорят, а кому и что — не поймешь.

— Бросай, говорит, Мавра Яковлевна, кочергу, это, говорит, жена аглицкого лорда и… подружка знаменитого адмирала Нельсона! Не тваво Афоню, а, говорит, адмирала Нельсона она обожает!..

Так вить что вы думаете? Обиделась Мавра-то. А что, говорит, мой Афоня хуже тваво Нельсона? Да я, говорит, за десять адмиралов моего Афоню не променяю!.. Вот оно как повернулось-то!

Башмаков уже не сидел, ходил по средине комнаты, заложив руки за спину в своем темно-синем, до неприличия засаленном сюртучке с протертыми локтями, поминутно останавливаясь то перед школьными учителями, то перед карточным столиком, то перед креслом Степаниды Алексеевны, принимая живейшее участие в ее рассказе.

— А Мавра-то, пожалуй, права, — наконец, заговорил он, когда страсти улеглись и шум немного стих. — К тому времени, когда Нельсон познакомился с леди Гамильтон, он был уже без глаза и, кажется, без руки…

— Боже праведный, калека! — воскликнула старушка.

— Пожалуй, так, но он, как и наш Суворов, не проиграл ни одного сражения!

— Постойте, постойте! А зачем это мы об Афоне-то заговорили? — спросил Поникаровский. Все переглянулись. Никто ничего не понимал.

— Ах, да! — спохватился Дуранов. — Так вот этот самый Коцебу в своей книжке пишет об этом портрете леди Гамильтон… Он висел в его комнате… А про хозяина своего, Афоню-то, только и помянул, что от него постоянно несло… луком! Вы представляете! К тому времени Кузнецов вышел в купцы третьей гильдии, а тут!.. На всю Европу ославили!.. До самой смерти не мог он простить своему постояльцу…

— Простить? — как-то нехорошо улыбнулся Башмаков. — Кому простить?

— Вы что, Флегонт Миронович? — спросил Дуранов.

— Зарезали Коцебу!

Женщины вскрикнули, кто-то вскочил. Так неожиданно и жутко прозвучали слова эти.

— Неужто никто из вас о сем не слыхивал? — холодно спросил Башмаков. — Странно! О сем известии писали все европейские газеты… Столько толков было! Император Александр был шокирован, потому как Коцебу числился у него на службе.

— Когда же это произошло и кто убийца? — Поникаровский так и впился взглядом в Башмакова. Наступила полнейшая тишина.

— Убийца?

— Что вы так смотрите? Ну что? Мне интересно?..

— Вы дрожите? У вас озноб? — Башмаков положил руку ему на плечо.

Поникаровский поморщился, дернул плечом, и тут же от Башмакова его взгляд вскинулся на Дуранова. Тот прямо, немигающими тяжелыми глазами смотрел на него и улыбался.

— Нервы, сударь, нервы! Вам нельзя вести… подобные дела, хотя, возможно, они и выгодны!

— Не понимаю-с! — резко сказал Поникаровский. — Я всего лишь столоначальник и соображаюсь с буквою закона-с! И только-с!

— Кто спорит? Я то ж и говорю… — тихо сказал Башмаков.

— Браво, Флегонт Миронович! — хлопнул ладошкой по столу Дуранов.

Наступило неловкое молчание. Каждый по-своему расценил слова Башмакова и реплику Дуранова, все знали о чем речь… Но никто не хотел говорить о деле. Только письмоводитель полиции Логинов, выставив вперед острый, плохо выбритый с крупной бородавкой подбородок, высокомерно оглядел всех и как-то уж очень недобро усмехнулся. И сделал это так явно, что все тотчас же почувствовали в этом какое-то скрытое намерение. Напряжение нарастало с каждой секундой, но тут послышался голос Степаниды Алексеевны.

— Батюшка, Флегонт Миронович, я ведь свечку в церкви за упокой Федора Карпыча ставила… Помнится, места себе не находила, на Тобол убегла и там ревела. А вот как убили, бедного… нешто и вправду зарезали? — подбирая кулачки к подбородку и заглядывая снизу на Башмакова, почти страдальчески заговорила она.

— Представьте… Тут вмешалась и политика и литература в лице некоего студента Карла Занда, из Эрлангена. Замыслив убийство, сей Занд оделся в народное платье и отправился из своего городка в Мангейм, где в то время жил Коцебу. Прямо с дороги, не мешкая, пошел к своей жертве. К нему вышла служанка; он с приятною улыбкою представился ей, сказав, что зовут его… Генрихом Митау. Да, так! Служанка ответила, что Коцебу нет дома и попросила прийти к четырем часам. И что вы думаете? Как потом стало известно, Занд преспокойно отправился осматривать достопримечательности Мангейма, потом его видели в гостинице, где он за общим обеденным столом жарко спорил о реформе Лютера и о прочем. Каково хладнокровие?.. Пообедал и не спеша опять явился в дом литератора. Тут его провели в рабочий кабинет хозяина, куда через минуту вошел и Коцебу. Занд учтиво поклонился ему и сказал в таких случаях общую любезность, вроде того, что, прибыв в Мангейм, считаю долгом засвидетельствовать… Потом неожиданно выхватил из левого рукава кинжал и ударил Коцебу! Вот и все.

Помню, с интересом читал я потом показания юноши. Он говорил, что Коцебу не успел сказать ни единого слова и тут же упал на левый локоть, и только страшно вращались при этом глаза его…

В самое мгновение убийства в другую дверь вошел ребенок… Представьте себе, все сие злодейство было на его глазах. Ребенок страшно закричал… Занд бросился вон из кабинета, дважды пытаясь при этом заколоть и себя, но безуспешно. На крики первыми прибежали лакей и дочь несчастного… На ее руках Коцебу тут же и умер.

— Царствие ему небесное! — с жаром сказала старушка, крестясь.

— А что с Зандом?

— Ему отрубили голову… Казнь свершилась рано поутру на дороге, ведущей из Мангейма в Гейдельберг при огромном стечении народа. Особливо оплакивали его женщины: он был красив и молод! И потом… — Башмаков запнулся, помолчал, добавил с раздумьем: — И потом, принять смерть за идею…

Он покачал своей старческой белой головою, как-то вкривь пожевал губами и замолчал совсем, как будто что-то придавило его.

И все сидели молча. Задумались. И вдруг что-то стукнуло. Где, что? Собравшиеся встрепенулись, удивленно взглянув друг на друга. Стук повторился. Теперь его слышали все. Он шел откуда-то из-за боковой двери, но в то же время чувствовалось, что рожден этот стук не за дверью, а где-то дальше, может, за стеной, на улице.