КЮХЕЛЬБЕКЕР В КУРГАНЕ
Позади десять лет одиночки. Позади Баргузин, Акша, и это небесное создание, «ангел-утешитель», Аннушка Разгильдяева — тоже позади… Ощущал ли он конечность своего пути? Если говорить об Аннушке, то да, понимал. Потому-то тяжким ноябрьским вечером у него и вырвались на страницы дневника вот такие слова: «Я любил тебя со всем безумием последней страсти… Теперь прилечь бы и заснуть…» Но торжество жизни в ее оптимизме. Значит, еще была надежда поправить судьбу? Банальный ход: бежать, бежать, бежать… И начались хлопоты о переводе в Курган. Задействованы влиятельные родственники, высокие сановники. Но почему в Курган? Курган — мечта многих. Сюда в свое время намеревались попасть и братья Бестужевы, и Муравьевы, и Трубецкой… Курган — самая южная оконечность Сибири, к тому же — ближайшая к России, а значит, короче переписка, удобнее общение «с попутным людом», «вощиками», купцами, с людьми, приезжающими «по казенной надобности», короче — удобнее пользоваться негласной почтой…
А. Х. Бенкендорф, шеф III отделения, запросил данные: сколько поселено государственных преступников в Кургане? Ему доложили — пятеро: Басаргин, Бригген, Башмаков, Повало-Швейковский и Щепин-Ростовский.
«Меж тем высочайше повелено озабочиваться, чтобы в одном месте не находилось более двух таковых преступников».
Генерал-губернатор Восточной Сибири В. Я. Руперт — Бенкендорфу:
«Кюхельбекер изъявил желание поселиться в Смолинской слободе Курганского округа… В этой слободе не водворено ни одного государственного преступника…»
Слева на полях — резолюция царя, писанная карандашом:
Более восьми месяцев тянулся он из Акши до Кургана. Торопиться некуда. Останавливался в городах у друзей-соузников, отдыхая душою и сердцем в родном окружении. И вот ближе к вечеру 22 марта 1845 года два казенных возка минули небольшой деревянный мосток через Быструшку и выехали на окраину Троицкой улицы Кургана. На минуту остановились. Путаясь в полах длинной шубы, неспешно ступил он на землю курганскую, распрямился, шапку поправил, посмотрел окрест. Улица пряма и пустынна, деревянные крестьянские домики, серые, глухие заборы. Вдали, на этой же улице, голубели купола церквушек, а на изрытой полозьями саней подтаявшей дороге деловито копошились вороны.
Он стоял, приставив свою широкую костлявую ладонь к слезившимся глазам, тяжелый, молчаливый и будто ко всему безучастный, как библейский пророк. Подле него нетерпеливо топтался жандармский унтер-офицер с длинной саблей на боку. Может, от того и казалась сабля длинной, что был он собою мал и тщедушен. А позади, во втором возке, сидела Дросида Ивановна с Мишей и Тиночкой. Наконец Вильгельм опустил ладонь, глубоко вздохнул, с недоумением посмотрел на унтер-офицера и, махнув вознице, не оглядываясь, пошел впереди. Возки тронулись за ним. Позже он скажет, что не въехал, а вошел в город…
Вошел! Это обязывало. Так и быть, с любовь покончено, не привыкать, но жизнь не кончается. У него дети, у него его любимая поэзия, которая ему еще не изменяла. Ах, какой он неисправимый романтик! Какой простодушный мечтатель! Дитя. Ребенок. «Блажен, кто верует». Он так и решил: все! Хватит! На новом месте он начинает новую жизнь: содержательную, умную, деятельную, правильную (имеется в виду распорядок дня).
Неделю спустя после приезда Вильгельм достал из своего сундука новую тетрадь и на синей обложке пометил: «1845 год». А на первой странице — первая запись:
«г. Курган, 29 марта. Постараюсь ныне, когда для меня, так сказать, в новом месте началась новая жизнь, быть в ведении своего дневника точным, добросовестным и, сколько то возможно по теперешнему состоянию моей души, искренним».
И далее Вильгельм излагает целую программу своей будущей жизни, а точнее, программу ведения записей. И в конце итожит сказанное:
«Вот мое предисловие к дневнику новому, кургановскому, который, вероятно, мало будет похож на прежние».
Позвольте, позвольте, как же так, ведь Кюхельбекер определен на жительство в уезд, в деревню Смолино, а из дневника мы видим, что он живет в Кургане? Странно. Впрочем, ничего странного. Ну, приехал. Деревня есть деревня, не враз поди и квартиру найти, да тем более для такого семейства — сам четвертый. Вот и остановился где-то в самом городе, временно, конечно. А там уж, не спеша, подыскивает подходящий домик и переезжает в Смолино. Логично? Пожалуй. Наверное, так и было. Снял ли в аренду, купил ли у кого, но все-таки Кюхельбекер, как видно, поселяется в назначенное ему царем место. Впрочем, зачем гадать, не «как видно», а вполне определенно он жительствует в Смолино. Ведь сохранились же два письма его, написанные им там в один и тот же день. Вот они, фотокопии этих писем. Одно письмо он адресует шефу III отделения графу Алексею Федоровичу Орлову, который после смерти Бенкендорфа возглавил это ведомство, а второе — Владимиру Федоровичу Одоевскому, старинному другу своему, служившему в канцелярии царя. Письма эти не оставляют никаких сомнений в том, что живет Кюхельбекер в назначенной ему деревушке, откуда и пишет, ибо в них четко проставлены дата и место: «3 мая 1845 года, Тобольской губернии Курганский уезд, Смолинская слобода». В письмах этих он просит об одном: чтобы разрешили ему жить в самом Кургане.
«Мои болезненные припадки таковы, что требуют беспрестанных медицинских пособий, иногда в ночную даже пору, — читаем мы в письме шефу жандармов. — Между тем Смолинская деревня в полутора верстах от города и отделена от него рекою Тоболом; лекарь же здесь в Курганском уезде и в самом городе только один и посему чрезвычайно занят, и требовать от него, чтоб он во всякое время, когда то для меня необходимо, отлучался за город для подавания мне помощи, — я никак не могу и не смею».
Прошение как прошение. За свою многолетнюю исследовательскую жизнь подобных прошений я прочитал, наверное, не одну сотню. И все-таки обо что-то тут я споткнулся. Вот как если бы шел привычной, изученной, исхоженной дорогой и вдруг ни с того ни с сего — колдобина под ногами! Поначалу я еще сам не понял, что царапнуло меня. Перечитал еще и еще раз. Почерк Кюхельбекера четок, красив, стремителен, почти, как у Пушкина.
Итак, «Ваше сиятельство, милостивый государь Алексей Федорович. Переведенный из Акшинской крепости по причине совершенно расстроенного здоровия в Тобольской губернии в Кургановский уезд, я водворен сего уезда Смолинской волости в деревне того же названия… Смолинская деревня в полутора верстах от города и отделена от него рекою Тоболом…»
Стоп! Вот оно! «В полутора верстах»?! Что за чушь? С каких это пор Смолино так близко «подъехало» к городу? Разве местные жители ему не сказали, сколько верст им приходится топать до Кургана? Да, чай, и сам прошел эти версты, коль сидит там и пишет письма оттуда.
К счастию, сохранились карты-планы того времени. Вот она и старая дорога. В те времена мост через Тобол был примерно на месте нынешнего Кировского моста. Деревянный. Каждый раз перед половодьем его разбирали. От моста дорога вначале уходила в сторону Увала, потом, петляя среди болот и небольших заросших осокой озер, заводей старого русла реки, поворачивала на Смолино. Чтобы окончательно поставить все точки над «i», мне пришлось измерить современное расстояние от Кургана до Смолино. Отсчет я начал с улицы Советской, от дома декабриста Розена, через Кировский мост и потом по прямой асфальтовой дороге до домика Кюхельбекера в Смолино. Получилось ни мало ни много, а почти пять с половиной километров! И это, еще раз подчеркну, по прямой, как стрела, асфальтированной дороге!
Впрочем, не ломимся ли мы, как говорят в таких случаях, в открытую дверь? Ведь в конце концов Кюхельбекер мог элементарно ошибиться, может быть, не расслышал, когда спрашивал о дороге, уточнял версты — тем более, он был туг на ухо, а в последний год глухота особенно стала прогрессировать. Ведь могло же быть так? А разве нельзя допустить, что он сделал описку: услышал одно, а написал совсем другое? Так тоже бывает.
