Каково приходилось Вильгельму — он сам сказал об этом в своем стихотворении «Слепота»:
Льет с лазури солнце красное
Реки светлые огня.
День веселый, утро ясное
Для людей — не для меня!
Все одето в ночь унылую,
Все часы мои темны, —
Дал господь жену мне милую,
Но не вижу и жены.
Слышу крики ликования,
Шум и смех моих детей…
Ах, ответ мой — стон страдания:
Нет их для моих очей!
Так бы и нырнул я в чтение,
Им бы душу освежил, —
Но мой жребий ведь затмение;
Нет мне никаких светил!
Жизнь моя едва колышется,
В тяжком изнываю сне…
Счастлив, если хоть послышится
Шаг царицы песней мне!
Никогда, наверное, Вильгельм не был так угнетен, как в это время. Разрешения на поездку в Тобольск нет, и неизвестно, разрешат ли. А так бы уж надо! Вольфа туда переместили из Иркутска. Фердинанд Богданович — не чета местным эскулапам — медико-хирургическую академию кончал, искусен и человек свой. К нему и рвется душа. Вон намедни через Фонвизина наказал, чтобы к затылку и вискам пиявицы ставил, а буде не поможет, то надобно к тем же местам приложить шпанских мушек и поддерживать, значит, их действие присыпками али пластырем épispastique.
Боже ты мой! Какие присыпки, какие мушки! Тут клистирной трубки и то днем с огнем не сыскать!.. И вот накатит вдруг такая тоска, такая безнадежность. Однажды увидал себя во сне, как его хоронили. В поту, задохшийся, трясущийся, он закричал, застонал, завыл. Прибежала Дросида.
— Что ты, что ты, батюшко?
— Мишу ко мне! Мишу!
Разбудила ребенка. Привела. Вильгельм отослал жену, крючок не дверь закинул.
— Готов?
— Да, тятенька.
— Ты уж, брат, прости. Надо. Может, помру я скоро… Но-но! Ты мужик, потому и говорю тебе. А они что? Так-то…
Он диктовал письмо Ивану Ивановичу Пущину в Ялуторовск. Письмо получилось отчаянное, большое и путаное. Он звал, просил, требовал, чтобы друг, не мешкая, приезжал в Курган. И вот вьюжной февральской ночью кто-то осторожно поскребся в закрытую ставню. Слепота обострила слабеющий слух. Вильгельм привстал, прислушался. Тихо. Может, ветер снегом обдал, может, еще что… Но в этот момент будто кто-то стукнул по ставне. И не просто стукнул, а как-то особенно, настойчиво стукнул. Теперь уж никаких сомнений — за окном живой человек.
— Друня, — сказал он, входя в среднюю, — гости к нам. Проверь-ка. Он еще слышал, как жена хлопнула входной дверью, как звякнула скоба щеколды в сенцах. А потом, как ему показалось, все смолкло. Кто знает, может, и почудилось. И Вильгельм совсем было уж успокоился и снова, поправив подушку, прилег на кровать. Тогда и отворилась дверь, и кто-то вошел, не свой вошел.
— Виля! — тихо позвал голос.
Вильгельм вздрогнул, давно не стриженные усы его встопорщились, и он, будто собака на стойке, вскочил и замер.
— Виля! — повторил вошедший и направился к нему. И он почувствовал, как обдало его прохладой человека с улицы.
— Жанно! — исступленным шепотом закричал Вильгельм, бросаясь на голос и срывая с глаз ненавистную повязку…
Какая усталость! Какой сон! Проговорили до утра. А едва задремали, прибегает из городнического правления писец Калистрат Васильев с запиской от Антона Антоновича Соболевского.
«Ваше высокородие, Вильгельм Карлович! — пишет городничий. — Ввечеру получена депеша от губернатора: Вам разрешают ехать в Тобольск».
Пущин как нелегально приехал, так и уехал в тот же день с возчиками тобольского купца Самуила Ефимовича Злотникова, приезжавшими в Курган за мукой. Слава богу, кажись, никто его не приметил, сошел за торгующего тюменского мещанина. А Вильгельму не терпится, в Тобольск засобирался. Решил ехать один. Что взять, что оставить — как тут угадаешь?..
Басаргин — Фонвизину:
«Кюхельбекер на всякий случай просил меня списаться с вами об квартире. Вам известно его недостаточные способы: не найдется ли у вас или у кого-нибудь из наших свободного флигелька, хотя бы двух комнаток, где бы он мог поместиться на время своего пребывания в Тобольске. Если ему придется нанимать квартиру, то это его очень стеснит. Ехать ему нельзя будет ближе половины февраля, когда сделается немного теплее. Жаль, очень жаль его, бедного, если он лишится зрения. Это будет для него хуже самой смерти…
Видел солдат, которые повезут Кюхельбекера».
Проще сказать: ехать одному! А вдруг, да что? Стакана воды подать некому. Так. Но опять же — детишки-то малые… Ну, ладно, Михаил большой, шесть годков, а Тиночка… Да! Хотя, что тут? Три года будет в марте — тоже возраст. А все-таки малы дитятки-то. Как уберечь, не заморозить?..
Басаргин — Фонвизину. 26 февраля 1846 г.:
«Почтеннейший Михаил Александрович!
Кюхельбекер не замедлит отсюда выехать, как только кончит свои сборы. Едет он со всем своим семейством, и потому поручил мне покорнейше просить вас приготовить ему удобную хотя и небольшую квартиру. Комнат трех будет ему достаточно. Но только надо позаботиться, чтобы она была тепла и не угарна и чтобы в его комнате в особенности не могло быть сквозного ветра.
Желает он жить на горе и, если можно, поблизости от вас. В Тобольск полагает он приехать дней через семь по отправлении этого письма. Здоровье его чрезвычайно как расстроено. Кроме глазной болезни, он, бедный, весь иссох, кашляет и несколько времени тому назад харкал кровью. Я подозреваю, что у него чахотка, и, признаюсь, не надеюсь, чтобы он выздоровел, тем более, что раздражительность и подавленность жизненного тонуса — необходимое следствие этой болезни — очень мешают лечению. Он в самом жалком положении.
Теперь мы его каждый день прокатываем в возке, чтобы несколько приучить к воздуху.
P. S. 28 февраля.
Кюхельбекер едет сегодня или завтра. Он предполагает быть в Тобольске около воскресенья».
Все так. Он выехал в этот же день. Была среда. Как на грех, день выдался ветреный, со снегом. Возки уже готовы были тронуться, когда Вильгельм опять остановил ямщика и снова, в который уж раз, тихо обошел дом свой. Заглянул в стайку. Теплом и успокоением пахнуло на него. Обе коровы лежали на сухой подстилке и равнодушно пережевывали свою жвачку. «Ну, прощайте», — сказал он и потрепал Пеструшку за ухо. Та потянулась к рукам Вильгельма — он любил подкармливать коров размоченными корочками хлеба.
— Пора, — сказал Басаргин, показываясь в дверях.
— Да, вот еще что, Николай Васильевич, о замене вьюшки у печи в моей комнате я говорил вам? Так. Но вы уж, любезнейший, проследите, чтобы крыльцо-то у дома сделали просторнее. И чтобы закрыто было. Теплое.
— Тамбур.
— Вот и хорошо.
Вроде бы все обговорили, обо всем условились. Наконец, Вильгельм сел в возок. Тронулись. На выезде его ждал в санках Бригген с Щепиным-Ростовским и Башмаковым. Они отъехали версты три, когда Вильгельм остановился.
— Поправляйтесь скорее и приезжайте, — сказал Бригген. Обнялись.
— Друзья! Друзья! — задыхаясь, проговорил Вильгельм. Он каждого похлопал по плечу и пошел к возку. Остановился.
— Я приеду! Надеюсь…
Возки тронулись. Вильгельм сидел, закрытый башлыком и укутанный одеялом, как большая кукла. Провожающие тесной кучкой стояли на средине дороги и смотрели. Дросида Ивановна обернулась раз, махнула рукой. Потом ветер и снег усилился, и белая пелена быстро поглотила и санки, и лошадей.
