— Внутренняя язва России, которая с каждым днем делается все более и более и точит ее живой состав — это лихоимство, — заявил очередной витий. — Оно есть во всех возможных видах и всех ступенях общества. Меры, принятые до сих пор нашим правительством против столь вкоренившегося зла, оказались недейственными. Напротив того, зло растет, расширяется, проникает даже в такие сферы, которые искони считались недоступными взяточничеству и продажности. Тут ничего не действует: ни вмешательство тайной полиции, ни особые комиссии, ни строгие меры и наказания.
С этими заключениями нельзя было не согласиться. Единственно, что могло удивить, это поразительная живучесть нашего государства, пребывающего в язвах и струпьях одно столетие за другим и живое доныне.
— Я знаю, что делать, господа! — вскричал один из гостей, только что присоединившийся к компании «компатриотов». — Гласность! Великое слово! Гласность вносит свет во тьму, а свет гонит и обличает ночных птиц. Гласность мешает в мутной воде ловить рыбу! Это Божий свет, гласность есть тот свет!
Меня такие гражданские страсти несколько обескуражили, и я потихоньку отделился от группы спасителей отечества. Мало ли что! Вдруг за такие вольные разговоры начальство по головке не погладит! Все оно, конечно, прекрасно, только я таких народных спасителей и домашних философов достаточно наслушался и насмотрелся по телевизору. Вот где было бы самое место вездесущему Жириновскому.
«Чего это у нас за страна такая, — горестно размышлял я, направляясь к дамам, собравшимся в свой кружок во главе с хозяйкой дома, — все ее спасают, да никак не спасут».
Дамы, в основном, не юного и еще более достойного возрастов, обсуждали несостоявшийся любительский спектакль.
— Как бы было, голубушка Екатерина Дмитриевна, прэлэсно для просвещения умов и улучшения нравов... — говорила женщина, одетая по моде, но с нелепыми «наворотами» на платье, отличавшими ее от других дам. — Пиэса пустяшная, но востра! Жаль, автор из плэбеев, все про купцов пишет.
— Что за пьеса? — тихонько поинтересовался я у хозяйки.
— «Утро молодого человека».
— Островского? — машинально вспомнил я.
Екатерина Дмитриевна странно на меня посмотрела. Я попытался поправиться, но не сообразил, как, и отошел от греха подальше. «Потом между делом скажу, что видел книгу в ее библиотеке», — решил я.
Гости веселились, как умели, я же чувствовал себя не в своей тарелке. На меня продолжали смотреть с любопытством, но безо всякого уважения, как на ученого медведя в цирке. Может быть, от нервического состояния или из-за меланхолии (вот как я уже научился выражаться!), мне никто из многочисленной компании не понравился. Между тем, столы, за которыми мы ужинали, прибрали, и прислуга готовила залу к танцам.
Я не нашел ничего веселее, как отправиться в буфет, куда периодически наведывалась мужская часть общества. Над бутылками и бокалами колдовал приглашенный со стороны буфетчик. Здесь оказалось самое веселое место. После третьего бокала французского шампанского я начал видеть уездных жителей совсем в ином свете. Среди них оказалось много милых людей. Постепенно сюда же стянулись спасители отечества — либералы. Пик их активности уже прошел, и язвы общества не казались такими страшными. Только плохо одетый революционер Венедикт Фиолистратович между «Лафитом» и «Клико» поругивал аристократов.
Как я понял, император Николай Павлович, после декабрьского восстания 1825 года перестал доверять высшему дворянству, и титулованные особы перестали выпячивать свою геральдическую исключительность, При новом императоре гербы отмыли от пыли забвения, и все, кто только могли, опять начали именовать себя князьями и баронами, требуя полагающихся привилегий.
— Павел Петрович как говорил: «Ты аристократ, пока я тебя вижу, а как не вижу, ты никто»! — апеллировал к сомнительному авторитету убитого царя будущий народник.
— Вам доводилось видеть императора Павла? — спросил меня незначительный господин с пьяным и глупым лицом.
— Доводилось, — сознался я. — Как-то мы с ним беседовали.
— Ну и как он, что был за человек? — заинтересовались присутствующие.
— Обычный реформатор, хотел единолично всю Россию переделать, да надорвался. Знаете, как по этому поводу говорится: «хотел как лучше, получилось как всегда».
— Но он был прогрессивен?! — то ли спросил, то ли констатировал зашарпанный революционер.
Меня этот товарищ начинал раздражать тем, что на халяву пил как воду только самые дорогие иноземные напитки, брезгуя народной водкой.
— Он был такой же великий император, как вы великий революционер, — сказал я, не очень заботясь о нежных чувствах Фиолистратовича.
Последний хотел было возникнуть, но икнул и торопливо ушел из буфета.
— Он, что у вас, местный дурачок? — спросил я буфетную компанию.
— Венедикт из поповичей, — пояснил любитель гласности, — был отчислен из семинарии, занимался торговлей, а теперь разгильдяй.
— А раньше им не был? — спросил я, удивившись, что разгильдяем революционер стал только теперь.
— Был купцом второй гильдии, да за дебоши из гильдии изгнали-с. Однако, хотелось бы узнать ваше мнение о гласности?
— Ерунда все это, если на гласность смотреть, как на средство против лихоимства, — честно сказал я. — Ну, обличите вы чиновника взяточника, а он заявит, что вы его оклеветали, что для этого вас подкупили его враги. Придется создавать комиссию, чтобы она разобралась в обстоятельствах. Вот и будет ваша правда против его денег. Он купит членов комиссии, и вы же окажетесь клеветником.
— Не всех можно купить! — гордо заявил либерал.
— Конечно, есть много честных людей, но вы сами недавно говорили, что кругом взяточничество?
— Именно так-с.
— Вот вам и ответ на наш вопрос. Чтобы добиться толка, придется для надзора за каждым нечестным чиновником содержать комиссию из других чиновников, часто таких же взяточников.
Такая циничная логика была, по-моему, новой для времен «надежды и иллюзий», периодически произрастающих в нашем вечно жаждущем справедливости государстве.
— Так, по-вашему, зло неискоренимо? — сердито спросил либерал.
— Не знаю. Я торжества справедливости пока нигде не наблюдал.
— То, что вы говорите, совершенно безнравственно. Есть высокие принципы, коим следует всякий порядочный человек. Это принципы служения отечеству и государю! И таких людей в России большинство!
— Коли так, прошу меня извинить, я, вероятно, неправильно вас понял, когда вы обличали пороки общества. Ежели все так чудесно, то стоит ли из-за нескольких лихоимцев растлевать и волновать народ гласностью?
Либерал совершенно озверел от собственных противоречий и собрался обрушить на мою голову водопад своих наивных мечтаний. Однако, я вовремя уловил приближающуюся опасность и, любезно улыбнувшись, оставил за ним поле боя.
Когда я уже выходил, в буфетной заговорили все разом.
Вечеринка, между тем, перешла в заключительную фазу. Кое-кто уже уехал, другие собирались. Только игроки в вист отрешенно сидели за ломберным столиком.
Екатерина Дмитриевна выглядела утомленной, Видно было, что у нее опять сильная мигрень. Я пошел в сад подышать свежим воздухом и, спускаясь с крыльца, понял, как сильно пьян. Опьянение было, что называется мягкое. Голова вроде бы работала нормально, а вот члены совсем расслабились. Я ушел подальше от дома и сел на скамейку.
Яркое осеннее небо с мириадами звезд висело над головой. Как всегда в такие моменты, потянуло на философствования. Мир был огромен, а я никому не нужен, Мне стало грустно и одиноко. Что, в конце концов такое моя маленькая жизнь? Кому я нужен на этой большой, равнодушной земле? У меня нет ничего, даже своего времени, Я затерялся, запутался. Во всей огромной стране, во всем мире, не найдется человека, который бы меня любил!
У придурошных провинциальных «либералов» есть хотя бы иллюзии, они верят в свои придуманные истины. Во что верю я? Что есть за душой у меня, кроме позы, пижонства и суетности? Мне сделалось сначала стыдно, потом жалко себя. Я чуть не заплакал.
