— Поглядеть можно?

— Погляди, ваше степенство. За погляд денег не берут, десятник у нас не злой.

Он тронул лошадь вожжами, и она потрусила по разъезженной дороге. Я без опаски зашел во двор. Здесь кипели трудовые будни. Человек до тридцати рабочих копалось в земле, отрывая траншеи под фундамент Выкошенный от бурьяна двор был завален строительными материалами. Я первым делом бросился к моему «магическому камню». Его на месте не оказалось. Тут же ко мне подошел чисто одетый мужик, видимо, десятник, и вежливо поздоровался.

— Чем изволите интересоваться?

— Да вот, на этом месте был старинный камень, куда он делся? — спросил я, пытаясь скрыть волнение.

— Поди, мои каменщики на бут покрошили, — ответил десятник. — Велел им ничего без спроса не ломать, так разве послушаются. Петруша, — закричал он, — куды отсель камень дели?

К нам подошел Петруша и придурковато осклабился:

— Известное дело, поломали.

— Я чего велел, я говорил ничего без меня не ломать! — стал выговаривать десятник.

Я не стал слушать бесполезные разговоры и, как пришибленный, пошел восвояси. Жизнь ставила передо мной очередную задачу...

Не знаю, чьи это происки, но путь домой опять перекрылся Кто такой Андрей Степанович, и почему он начал стоить амбары именно в тот момент, когда я здесь появился, было не суть важно. Скорее всего, это какой-нибудь здешний купец-«прогрессист», не испугался дурной славы заклятого места. Интересней было узнать, кто его побудил к такому смелому поступку.

Считать, что это простое совпадение, у меня не было никаких оснований. Мне даже подумалось, так ли случайно я попал в новый дом Котомкиных и очень быстро сошелся с правнучкой Фрола Исаевича. Если быть самокритичным, то нужно признать, что объективно у меня было очень мало шансов понравиться такой красавице Я был изнурен долгой болезнью, нищ, плохо одет и мог вызвать только жалость. То же, как развивались наши отношения, говорило об обратном.

В хмуром настроении я вернулся домой. Меня там ожидал новый сюрприз в лице модного портного, принесшего мне готовый сюртук и несколько единиц одежды на примерку. Сюртук оказался так быстро сшит, что это вызвало мое недоумение.

— Как вам удалось так быстро управиться? — спросил я портного.

— Это, ваше степенство, не задача, мы теперича не руками, а и на машине шьем.

— На какой такой машине? — удивленно спросил я.

Откуда в эти годы могла появиться швейная машинка, я не представлял, мне казалось, что ее изобрели в начале двадцатого века.

— Известно, на портновской.

— Откуда она взялась?

— С заграницы получена, иностранная вещь. Это, ваше степенство, процесс, называется. Вот, полюбопытствуйте, какую строчку дает!

Я полюбопытствовал, строчка действительно была машинная.

— А почему она такая кривая? — поинтересовался я.

— Чего кривая? — удивился портной и, не глядя на разложенный на столе сюртук, принялся пальцами подбивать свой завитой кок.

— Строчка, вот здесь прямо идет, а дальше как-то волной.

— Так машиной-то шито, — с легким презрением посмотрел на меня локомотив прогресса. — Небось, вы в старину не думали, что мы так жить будем? Ничего, ваше степенство, как паровоз увидишь, поди, от удивления с ума тронешься. Представляешь, повозка без лошадей ездит, а из трубы дым идет. Это тебе не «фу», а умственная вещь!

Похоже, в городе уже все были в курсе того, кто я такой, и моей «летаргической» истории.

— Паровоз — это конечно! Кто бы спорил. А строчка-то почему кривая?

— Эка ты, ваше степенство, заладил как попка-попугай: «кривая да кривая»! Что же за беда тебе, коли она даже и кривая? Ее же не какая-нибудь глупая баба, а машина шила, понимать нужно! Это же форменный процесс — умственная вещь!

Я, почувствовав, что переспорить портного не удастся, смирился и надел сюртук. Он был и не моего размера, и кривая строчка дала-таки себя знать. От подмышки до низа он сидел как-то куце. Хотя, если подойти к покрою и исполнению платья с позиции оригинальности, вроде как к эксклюзивной модели, да еще и «от кутюр», то вещь смотрелась очень оригинально.

— Ну, что я говорил?! — воскликнул портной, с удовольствием разглядывая меня. — Сидит как влитой! Такой сюртук и в Петербурге не сошьют!

— Так я и не спорю, — миролюбиво согласился я, — только посмотри, как в боках морщит, и почему один рукав до пальцев достает, а другой как-то коротковат?

— Где? — поразился портной.

Я показал руки.

— Так у тебя, поди, руки разные, одна короче, другая длиннее!

— А мне сдается, что рукава от разных сюртуков пришиты. Да и цветом разнятся, этот вроде как синий, а другой в голубизну отдает!

— А у тебя, ваше степенство, как с глазами?

— Нормально.

— У меня тоже глаз как у орла, а я ничего такого не замечаю. Ты, мне сдается, ваше степенство, над простым тружеником фордыбачишься! И то тебе не так, и се. Сюртук-то не просто так, а на машине сшит! Процесс! Это тебе понятно?

— Так носить-то его мне. Что же теперь каждому встречному-поперечному, которые надо мной смеяться станут, про паровоз рассказывать?

— А причем здесь паровоз-то? — искренне удивился портной, уже забывший начало разговора.

— Ну, потому, как прогресс и швейная машина.

— Я что-то тебя, ваше степенство, понять не могу. Куражишься ты над тружеником или как? Тебе нужон сюртук или нет?

— Нужон!

— А почему ты фордыбачишься?

— Боюсь такой одеждой людей напугать. Представляешь, увидит меня брюхатая баба и скинет ребенка со страха. Меня ее муж потом по судам затаскает.

— Чья баба-то скинет? — вытаращил глаза, совсем запутавшись, мастер нового типа.

— Не знаю, какая-нибудь встречная.

— А ты ее почто, напугал? За это в участок сведут! Милое дело! Зачем же чужих баб пугать. У нас теперь, чай, не старые времена. Это у вас в старину над народом можно было куражиться, теперь шалишь, у нас процесс и посвещение!

— Просвещение, — поправил я.

— Я и говорю. Набили мошну и радоваетесь! За деньги совесть-то не купишь!

— А что с сюртуком делать? — вернулся я к началу диспута.

— С каким сюртуком? — не понял портной.

— С этим. Сидит как на корове седло. Весь ежится. Рукава разной длины, да еще другого цвета.

— А, так ты про сюртук толкуешь?! Так бы сразу и сказал. А ты девке Марьянке вели его погладить, вот он и сядет по телу. Про утюг слыхал?

— Доводилось.

— Ну вот, а что у тебя руки разные, не беда. Ты одну, которая короче, в карман спрячь, а которая длиннее, за обшлаг заложи и стой как Напальен.

— Что еще за Напальен?

— Вот серость, — удивился портной. — Ты что, Напальена не знаешь, который Москву спалил?

— Знаю, — сознался я, поняв, что если обсуждать московский пожар, то мы никогда не дойдем до сюртука.

— А то, что цвет тебе другой блыжется, это вообще, тьфу! Отдай выкрасить в черный и все дела. Черный (цвет — он даже лучше будет смотреться и меньше марается. Только не носи в красильню к Селиванову, спортит! Отдай моему куму Панферову. Уж этот мастер, всем мастерам мастер.

— Как ты?

— Нет, как я — таких тут и не бывало. Я, ваше степенство, так шью, что любо-дорого. Ты не смотри, что я в Троицке живу, меня не то, что в Москве или Петербурге, в Париже знают. От ихнего короля посла присылали, звали ему мантию шить! Только шалишь, оне нам Севастополь спалили, а я им буду стараться! Кукиш я ихниму послу показал.

Я подыграл портному и вежливо им восхитился:

— О чем разговор, мастера сразу видно. Только этот сюртук ты сам носи. А я пока и в поддевке похожу.

— Неужто не глянулся?

— Глянулся, да носить я его не смогу.

— Хорошенькое дело, пятый заказчик его мерит и никому не глянется. Чудеса, да и только. Тогда может, этот подойдет? — спросил портной, вынимая другой, уже покрашенный, надеюсь, не кумом Селивановым, в черный цвет. — Только он не машиной, а бабой-модисткой пошитый, — добросовестно предупредил портной.