— Значит, меня не забыли? — спросил он. — Не думал.

— Отнюдь, — горячо возразил я, — слава ваша со временем только растет! — Фраза получилась вычурная и напыщенная, я в очередной раз смутился. — Честно говоря, и сам не пойму, почему. За сто лет жизнь на земле переменилась, теперь на тот же Сахалин по воздуху на аэроплане можно добраться за восемь часов. Поменялись культурные ценности и приоритеты. У нас было много прекрасных писателей, которые не меньше вашего смеялись над человеческими пороками, Так что о тайне вашей популярности вопрос не ко мне. Кстати, я как-то слышал, что вы необыкновенно популярны в Китае.

— Где? — удивился Чехов, потом негромко рассмеялся. — Почему именно в Китае?

— Увы, понятия не имею. Наверное, созвучные ментальности.

— Я не знаю слова «ментальность», что оно означает?

— Это что-то среднее между мировоззрением и психическим складом, — как мог, объяснил я.

— Вот не думал, что я так универсален.

— Пожалуй, именно универсальны. Ваши пьесы, как и шекспировские, ставят во всем мире. Все находит в них свое и причем трактует ровно наоборот.

— Странно, я всегда считал, что пьесы мне не очень даются.

— Мне тоже, — сознался я, — однако, режиссеры и зрителя придерживаются другого мнения. А почему вы не спрашиваете, каким стало будущее, обычно людей это интересует в первую очередь?

— Так вы об этом уже сказали: до Сахалина по воздуху можно долететь за восемь часов, а люди остались прежними.

— Разве вам не интересно узнать, что случилось за сто лет, какие за это время были войны, революции?

— Нет, для вас это все прошлое, а для меня будущее, которого я не увижу. Если о нем судить по вас, то ничего кардинально не изменилось. Надеюсь, вы в своем времени не уникум?

— Упаси боже, самый заурядный человек.

— Вот видите, значит и в вашем будущем все остается так же, как и сейчас. А то, какой царь будет править, какая группа людей придет к власти, должно быть интересно лишь им самим.

Возразить было нечего. Чехов даже не пытался насладиться своей грядущей славой, что непременно сделал бы на его месте почти любой человек: «Как там я, что обо мне говорят, как мной восхищаются?»

Вместо того, чтобы забросать меня такого типа вопросами, Антон Павлович задумался и повернул лицо к темному окну. Я чувствовал, что визит пора завершать, но не решался его беспокоить. Помогла давешняя веселая горничная. Она без стука открыла дверь и радостно сообщила:

— Антон Павлович, к вам гости приехали, Ольга Леонардовна и Владимир Иванович.

Чехов тут же очнулся, заспешил.

— Идемте, Алексей Григорьевич, я вас с моими друзьями познакомлю,

— Спасибо, Антон Павлович, я вас и так задержал, Пожалуй, я лучше пойду.

— Да? — полувопросительно произнес он. — Вам не интересно остаться?

— Интересно, — признался я. — Но я буду в вашей компании явно лишним. Владимир Иванович — это кто, Немирович-Данченко? — Чехов кивнул. — А Ольга Леонардовна, Книппер-Чехова?

— Пока просто Книппер, — усмехнулся он. — С вами действительно страшно общаться. Все-то вы знаете наперед! Ладно, идите, не буду вас задерживать.

Мы направились к дверям.

— Обо мне писать будете? — с шутливой таинственностью спросил он в дверях.

— Непременно, как и положено, — ответил я, — получится, «Я и Чехов»! Только вряд ли кто-нибудь поверит, что мы встречались.

Мы вышли в гостиную. Там, кроме прежних гостей, были статная молодая женщина в дорогом вечернем платье и высокий мужчина во фраке. Кто они, догадаться было несложно. Я примерил Антона Павловича к красивой, величественной немке. Скромный «домашний» Чехов и светская львица в моих глазах никак не совмещались. «И на старуху бывает проруха» — подумал я, отвешивая собравшейся компании общий поклон.

— Я сейчас, только провожу гостя, — сказал Чехов гостям.

Он довел меня до прихожей. Я, чтобы его не задерживать, быстро накинул на себя шинель.

— Прощайте, Антон Павлович, несказанно рад был вас увидеть.

— И какие у вас остались впечатления? — спросил он, подавая мне руку. — Не разочарованы?

— Нет, Чехов — он и есть Чехов!

В воскресенье Анна Ивановна приготовила роскошный ужин, на который остался даже хозяин. В доме были только свои. Однако, в девять вечера неожиданно для меня приехали гости. Илья Ильич засуетился, начал неловко юлить, что совершенно не шло к его обычному иронично-вальяжному поведению и аристократической внешности. Через несколько минут все стало ясно. К нему пожаловали три дамы: Татьяна Кирилловна с маменькой и, как оказалось, не мифической, а настоящей московской тетушкой. Поспелов ринулся сдувать с дам пушинки, а мне осталось стушеваться, как бедному родственнику.

Херсонская маменька оказалась объемной дамой с решительным и немного топорным лицом, а тетушка — низкорослой, добродушной толстушкой, отставшей от своего времени лет на двадцать. Татьяна Кирилловна выглядела прелестно, но что-то от маменьки в ней уже просматривалось. Мне она небрежно кивнула головой и натянуто улыбнулась. Я ответил почтительным поклоном, заглянул в ее глаза, и они тотчас наполнились слезами. У нашего комильфо Ильи Ильича, исподволь наблюдавшего нашу встречу, побелели скулы.

Для меня все разом прояснилось. Это не Татьяна Кирилловна скрывалась от меня, а Илья Ильич прятал свое сокровище, терзаясь ревностью. Если учесть, на сколько лет я моложе его и тех близких отношений, которые по его небезосновательному подозрению быки между мной и его будущей женой, Поспелова можно было понять.

Гостьи, между тем, освоившись в гостиной, мило щебетали и изображали собой великосветских дам. Мне вскоре стало скучно слушать их милый лепет, я сослался на то, что плохо себя чувствую, и ушел к себе наверх. Идиллический ужин в кругу престарелых матрон меня совсем не прельщал.

Часа через полтора ко мне присоединились Гутмахер с Ольгой, которых также достали семейные воспоминания Таниных родственниц, а позже к нам наверх пришла и Анна Ивановна. Таким образом, образовалось два застолья, оба не очень веселые.

На следующий день я выбрал момент и объяснился с ревнивым Поспеловым. Он угрюмо выслушал мой рассказ о том, как я спасал неразумную отроковицу-толстовку, и уверения, что относился к ней исключительно «по-отцовски». Такую пургу можно было гнать только очень влюбленному человеку, жаждущему спасительной лжи. Что я и сделал, к удовольствию жениха. Мы оба остались довольны, он убедился в непорочности своей голубки, моей благородной роли бескорыстного спасителя и, наконец, снял вето с рассказа о моих злоключениях.

Подобревший и размякший Поспелов рассказал мне историю моего спасения. Оказалось, что когда мы с ним расстались возле флигеля генеральши Кузовлевой, он со своими людьми на улице добросовестно ожидал моего возвращения или оговоренного получасового срока. Однако, через какое-то время несколько неизвестных ему людей вошли во двор флигеля, и моим сообщникам осталось только наблюдать, как будут развиваться события, чтобы успеть прийти мне на помощь.

Наши противники караульного поста на улице не оставили, так что Поспелов со своими помощниками беспрепятственно вошли вслед за ними во двор и наблюдали за окнами. Когда в одном из них загорелся свет, они увидели все, что происходит в комнате. Описывая произошедшее, Илья Ильич, смущаясь сказал, что так быстро, как хотелось, попасть в дом у них не получилось из-за запертой изнутри входной двери, потому они и не успели своевременно помочь мне в неравном бою.

Я, естественно, сделал вид, что верю, что так оно и было на самом деле, хотя кое-какие сомнения в искренности хозяина у меня имелись. Когда началась моя битва с Дмитриевым и Лидией Петровной, мои спасители сумели-таки выломать входную дверь и ворвались в дом, но там, кроме двух убитых охранников и меня с простреленными головой и плечом, больше никого не оказалось. Куда делись Дмитриев и женщина, Поспелов не знал. Они просто исчезли из дома.