Потом они еще долго говорили. Заснуть им так и не удалось: за окном пронзительно, победно загорланили петухи, возвещая о приходе нового дня.

Быков зябко передернул плечами, выпутываясь из паутинной липкости одолевавших забот. Ехали щупать Митцинского. Вдобавок куда-то пропал, бесследно исчез Шамиль, готовый уже к внедрению. Было отчего задуматься.

Белесый туман холодным пластырем лип к спине. В такт шагам жеребца поскрипывало седло. Разномастным табором тянулась, горланила впереди колонна. Глухо громыхали подводы, изредка выплескивалось над дорогой конское ржание. Туман, раздерганной ватой облепивший придорожные кусты, стал медленно таять, розоветь: где-то за холмами всходило солнце. Мерно покачивалась конская шея перед Быковым, вороной начес гривы усыпали бисеринки влаги. Неразличимая в тумане, всполошенно затрещала сорока, отзываясь на невиданное доселе вторжение в холмистое предгорье.

Обоз из восьми подвод и всадников медленно втекал в него. За туманом угадывалась уже окраина аула: приглушенный собачий перебрех, запахи кизяка и утренних дымов сочились навстречу всадникам из белесо-розовой свежести.

Собрал поутру и повел колонну инженер Петр Каюмов, рыжий самостоятельный молодой человек с синющими глазами. Дело свое он знал отменно. Несмотря на некоторую восторженную суетливость, погрузку на подводы организовал толково, и обоз, щедро груженный железными дарами, ровно в семь тронулся из города.

Погромыхивали в телегах груды серпов, мотыг, кос, наконечников для плугов и множество прочей, драгоценной для крестьянина всячины, изготовленной горожанами в неурочное, послерабочее время.

Быков присоединился к обозу со своей братией уже на окраине города. Каюмов, предупрежденный об этом Вадуевым, с любопытством поднял на Быкова васильковое соцветие глаз, крепко пожал ему руку, сказал, нажимая на «р»:

— Очень р-рад, товарищ Быков. Мы в курсе дела. Считаю вашу физкультурную задачу политически и морально верной и просто позарез необходимой для смычки с селом.

«Ах ты, поросенок! — растроганно подумал Быков. — Экий ты, братец, симпатяга».

Стал ловить он себя в последнее время на неожиданных и вроде бы не к месту возникающих сполохах сентиментальности при встречах с хорошими людьми. Душа, захлебываясь порой в душном напряжении допросов и показаний, жадно тянулась к чистому и, повстречав таковое, размягченно таяла, взахлеб напитывалась хорошим впрок, про запас. Петя Каюмов, молодой инженер, был человеком чистым, об этом свидетельствовало многое. Не существовало для него на этом свете полутонов, мир делил он на революционно-красное и ядовито-белое.

Крепко любил молодой инженер, кроме своей жены и работы, звонкую медь оркестра. И поэтому одной из главных его забот в данный момент была опека заводских трубачей-оркестрантов. Изредка приглушенно и нетерпеливо взревывал в сизо-розовом тумане тромбон, коротко, вкрадчиво мяукала труба, пробуждая в каюмовской душе гордость простым фактом своего существования. Но поскольку была влита ему в ухо Быковым непонятная, но весомая просьба: не шуметь до площади аула, вздыхал Каюмов от нетерпеливости своих любимцев и спешил к ним в голову колонны, чтобы высказать очередную нежнейшую укоризну: «Ну просил же я вас, братцы, потерпите маненько, грянем во всю мочь на площади». Просил, перемалывая в себе нетерпеливое желание грянуть именно сейчас, окропить ликующими брызгами меди смутно-сизую невинность полей.

Просвечивал уже сквозь туман неяркий кругляш солнца, быстро таяла серая пелена, уползая в неглубокие лощины под напором победного света, оставляя на придорожных кустах россыпи росы.

Тягуче тянулись думы Быкова. Не сорвалось бы. Кажется, все продумано. Перепробовали с Аврамовым все мыслимые варианты. Действовать решили так: колонна втягивается без шума в аул, движется к площади — быстро движется, всего в колонне восемь подвод и двенадцать всадников. На площади — остановка. И пока Петя Каюмов лепит из колонны живое кольцо и готовит речь, пока раздувают груди трубачи, Быков шагает к дому Митцинского. На плане, присланном Шестым, от площади до дома около минуты ходьбы, пока то да се — успеет Быков. Трое, ведомые Аврамовым, обходят дом с тыла. Быков стучит в ворота. Все! Отсюда дело покатится, как снежный ком с горы, обрастая подробностями. Их не предусмотреть. Откроют ворота сразу? Выждут, оттягивая время? Сколько станут тянуть? Если Митцинскому есть кого скрывать от Быкова — будут тянуть до последнего, может быть, попытаются выпустить жильцов через потайную калитку в заборе. От Аврамова уйти не просто, если успеют занять позицию позади дома. Что значит «если»? Должны успеть! Надо успеть! А вдруг не станет Митцинский метаться? Обнаружив, что дом окружен и сторожат потайную калитку, все поймет... Тогда — ружейный лай, жахнет пулемет, дырявя доски забора, либо поверх ограды с чердака веером — свинцовый дождь.

А если не так все произойдет? Если ворота, размножив стук, дрогнут и сразу распахнутся, а навстречу — Митцинский, сияя радушием? Скажет: входи, дорогой гость Быков. («Успел я подготовиться к визиту».) И пошлепает Быков дурак дураком, роняя готовые фразки. Комедию придется ломать изысканно и осторожно: глаза у шейха — буравчики, ум остер.

Красный шар, утвердившись в небе, разгонял остатки тумана над обозом. Дорога, обогнув зеленый холм, стала неприметно подниматься. Она была до краев заполнена белесой, плотной пылью, вспрыснута ночной моросью, и оттого пыль эта тяжело и пухло всплескивалась под копытами коней и тут же бессильно опадала. Пронзительно чист и свеж был купол неба.

За поворотом, четко врезанные в небесную синь, открылись сакли аула.

И тут впереди громыхнул оркестр.

Раздирая в клочья тишину, шалым зверем ревел тромбон, надсадно крякала труба, бухал барабан. В медном сиянии труб маячило восторженное лицо Пети Каюмова. Он взмахивал руками, он взлетал над полем, освободившись от долгой, выматывающей тишины. Когда показались сакли аула, не утерпел Каюмов — начал смычку как положено: фанфарами. Въезжать в село без фанфар — кощунство. Так он мыслил и страдал при виде первых домов и, вконец измаявшись и осерчав, спросил себя: кто есть начальник колонны: он или Быков?! И что за неуместный его бзик насчет тишины? И поскольку все вопросы были чисто риторические, то, созрев и решившись, взмахнул Каюмов руками и выпустил наружу томившийся в медных глотках торжественный рев.

Проскакал мимо Быкова бешеным наметом Аврамов, кривя посеревшее лицо. Конь пластался над дорогой, скособочив шею. Дошло до Быкова: быть беде. Приподнялся в седле, крикнул Аврамову:

— Аврамов, назад!

Аврамов вздыбил жеребца, развернулся лицом к начальству. Жеребец, переступая копытами, бешено косил налитым кровью глазом. Аврамов подъехал, сгорбившись, катая желваки по скулам. Подъехала Рутова, встревоженно оглядывая командиров. Аврамов осадил коня, сказал вполголоса, сквозь зубы:

— Испортил дело, сопляк!

Каюмов дирижировал, виновато косился в хвост колонны. Около Быкова приплясывали кони, начальник жег взглядом издалека. Заползал в инженера холодок тревоги: ну что, что он такого сделал?

— А ты плетью его, Григорий Васильевич, — тихо посоветовал Быков, — или, может, шлепнем тут же за ослушание? — Закончил жестко: — Орать не вздумай, не порти праздник. А теперь — рысью марш! Всей колонне рысью! Передай Каюмову.

Быков хлестнул коня. Одна мысль сверлила голову: операция таяла как утренний туман, вспугнутая оркестром. Надвинув фуражку на глаза, трясся в седле, исподлобья оглядывая аул. На краю аула тяжелым кубом громоздился дом Митцинского, полыхало в лучах солнца кровельное железо. В темном провале чердачного окна что-то блеснуло. Быков всмотрелся, понял — бинокль. Убедился окончательно — сорвалась операция. Ах, Петя-инженер, что ж ты натворил!

...Митцинский приладил бинокль. Качаясь, прыгнула к глазам блесткая желтизна оркестровых труб. Вздувались и опадали щеки тромбониста. Рыжий, простоволосый русский, стоя на подводе, размахивал руками, рубил такт за тактом. Поднимался над аулом всполошенный собачий лай. Подтягивая штаны, мчалась навстречу колонне ребячья ватага. На улицу высыпали все, кто мог ходить. И Каюмов, простреленный навылет торжеством момента, в восторге предстоящего забыл про Быкова. Красиво, по-большевистски начиналась смычка рабочих-горняков с трудовым крестьянством, а все остальное не имело перед этим фактом никакого значения.