— Куда ты со своей пукалкой? — лениво спросил Шамиль, плотнее запахнулся в бурку.

— Ты чего? — удивился Аврамов.

— А ничего, пусть перебесится, смирнее будет. Тогда и повяжем.

— Как повяжем? Зачем?

— Слышь, Гриша, я тут за ночь надумал... шкура что, шкуру и на базаре купить можно. А вот живьем зверя к Митцинскому приволочь — мне ж цены не будет!

— У тебя все дома? — холодно осведомился Аврамов. — Ты вот что, ты мне голову не морочь. Поднимайся. Живье-о-о-ом, — передразнил он Шамиля, — это что тебе, кошечка с бантиком? Пристрелим, освежуем, да двигаться надо. Пятый день дурака валяем. Нюхом чую: оч-ч-чень убедительную клизму мне Быков готовит.

— Да погоди, Гришка! — взмолился Шамиль. — Тут всего час до рассвета остался. При свете все и обстряпаем. Сверху бурку на него, потом сами навалимся, лапы свяжем. Он, когда башка замотана, смирный, как телок, валла-билла — как теленок!

— Ну, пират! — покрутил изумленно головой Аврамов. — А тащить его как живьем? Он ведь, милый мой, не Балбес на веревочке, тебя Балбес замаял, а тут...

— Да это — тьфу! — привстал в азарте Шамиль. — Сразу видно, Григорий Василич, ты в охотничьем деле — ни бум-бум. На холку его, повязанного вроде воротника, — хоп! И по очереди потащим. Нам только до леска добраться. А там вовсе плевое дело. Срежем палку, сунем промеж лап, палку на плечи — только и делов-то! Ты не томошись, Гриш, сядь, а. Я сейчас костерок запалю, чайку заварим... теперь ничего, можно, теперь он там, милый, сапсе дургой дэл делаит, он капкан на зуб кусаит! — дурачился Шамиль, посверкивая глазами.

...Прихлебывали огненный чаек, ждали рассвета. Малиново рдели угли, трепетало сизыми языками пламя над ветками ползучего стланика. В утреннем сумраке уже проглядывались очертания близкой скалы, змеисто выстилался по склонам туман, пухнул, клубился белесым молоком, заполняя доверху ущелье.

До барса добрались уже засветло. Встали в каменном коридоре. Ждали, готовились к встрече, а увидели — и захватило дух. Большая пятнистая кошка стояла спиной к ним. Услышав шаги, повернула голову, из зеленых глаз полыхнула на охотников такая ярость, что мороз по коже. В капкан попала правая лапа. Длинный гибкий хвост судорожно подергивался.

— Ай-яй-яй! — выдохнул Шамиль. — Смотри, какой падишах! А ты говоришь: пристрелим. Живьем будем брать красавца! Слышь, Гриша, ты давай заходи справа, а я слева подойду. Заберешься на камень перед его мордой — готовь бурку. Я первый брошу, ты за мной. Айда! — Голос Шамиля ломался, побелевшие ноздри возбужденно вздрагивали.

Они стали обходить барса с двух сторон. Аврамов снял на ходу бурку. Когда он взобрался на валун неподалеку от скалы, Шамиль еще пробирался по каменной осыпи по ту сторону коридора. Его голова в серой бараньей папахе мелькала в просветах между глыбами. Аврамов сел на камень, перевел дух. Внизу, чуть левее от него, стояла плененная пятнистая кошка. Дрожь волнами прокатывалась по ее спине, уши были прижаты к черепу.

Голова Шамиля вынырнула из-за камня напротив барса. Шамиль подпрыгнул, шлепнулся животом на валун, громко спросил:

— Гриш, готов, что ли?

Аврамов посмотрел вниз, сдавленно ахнул, стал рвать кольт из кармана. Барс приседал на задние лапы, готовясь к прыжку. Передняя правая его лапа, попавшая в капкан, была перегрызена, держалась на лоскутке кожи. Шамиль, опираясь о валун, приподнимался. Винтовка лежала рядом.

Гладкая, словно зализанная башка зверя с прижатыми ушами втягивалась в плечи, мощные задние лапы, уже согнутые, ерзали по земле.

— Куда? Брысь! — оторопело крикнул, на барса Шамиль. Зверь хрипло, стонуще кашлянул и прыгнул. В глазах Аврамова ужасающе медленно, отчетливо стала разворачиваться панорама прыжка.

Аврамов поднимал кольт, ужасаясь своей медлительности. Шамиль все так же лежал животом на камне. Единственное, что он успел сделать, — разогнуть руку в направлении винтовки. Но, осознав, что винтовка тут уже не поможет, стал вынимать из ножен кинжал.

Барс уже парил над проходом. Левая, целая, лапа его вытягивалась все дальше, из нее вырастали кривые ножи когтей.

Аврамов, разомкнув побелевшие губы, вел кольтом за гладкой, с прилипшими ушами башкой зверя. Она уплывала. Тело барса теперь снижалось по дуге, оно опускалось на валун, на котором горбился, готовясь принять на себя тушу зверя, Шамиль. Аврамов видел его распахнутые, предельно отрешенные глаза и тусклый язычок стали кинжала, хищно ползущий навстречу барсу, видел белую ладонь, выставленную кверху, ужасающе жалкую рядом с когтистым арсеналом зверя. В один короткий миг Шамиль сумел придать телу своему единственно верное положение, необходимое для защиты. Человек противопоставил зверю то, что имел, — сталь и волю к единоборству.

Ствол кольта наконец догнал голову зверя, чуть продвинулся вперед — к носу, и Аврамов нажал спуск. Кольт рявкнул, толкнулся в ладонь — и наваждение кончилось. Вслед за выстрелом хрипло, протяжно зарычал барс и грузно упал на валун. Еще в воздухе он успел подцепить лапой Шамиля за спину, конвульсивным последним рывком вздернул его к своей голове. Задние ноги дернулись в конвульсиях еще два раза, обдирая с гранита слой мха, и оставили на камне пять белых царапин. Человек и зверь не шевелились. Аврамов всхлипнул, скривился, на лету выдергивая из ножен кинжал, перемахнул через валун в проход. Две головы лежали рядом на камне, обрубок белой кости упирался Шамилю в плечо. Аврамов запрыгнул на валун, стал выдирать кинжалом когти барса, увязшие в бешмете. Спина Шамиля дернулась, он приподнял лицо и отшатнулся — прямо перед его носом щерились желтые клыки.

Аврамов подцепил, вытащил из одежды последний коготь. Барс вяло сполз с валуна.

— Ж-живой? — спросил Аврамов, заикаясь.

— Щас определим, — отозвался Шамиль, ощупал себя, удивился: — А что, не похоже?

— Похоже, — успокоил Аврамов. Спрятал кинжал, поманил пальцем: — Поди сюда.

— Зачем?

— Дело есть! Ну!

Шамиль придвинулся, опасливо кося глазом. Аврамов быстро, цепко взял его за ухо, стал трепать.

— Гришка, ты чего это? Ой, больно... да пусти-и!

— Терпи-и! — старался Аврамов на совесть. — Помнишь, в восемнадцатом ночью я сказал: как-нибудь надеру уши... помнишь?

Шамиль помнил. Тогда, в ту ночь, взяли они впятером «языка» — здоровенного унтера, еще теплого со сна, и выволокли из немецкого блиндажа в промозглую ночь. Оказался унтер мужиком с характером, свирепо гундосил сквозь кляп, лягался; а потом отказался идти. Он лег на спину и нахально задрал ногу на ногу. Пришлось тащить его на себе, а было в этом борове не менее шести пудов.

Шамиль, запасливо смахнувший в сумку со стола в блиндаже все недоеденное немцами, волок, хрипя и задыхаясь, в очередь со всеми, упрямого унтера, а в перерывах между непомерными тягловыми усилиями украдкой пробовал на зуб немецкие припасы — оголодали они тогда.

После очередного снятия пробы он подполз к Аврамову, подозрительно перхая в отворот шинели, сказал придушенным шепотом: «Товарищ командир... придержи-ка эту свинью», — имея в виду «языка».

Сам споро перевернул немца на живот, оседлал его и, орудуя ножом, проделал с нижней частью унтера какую-то операцию. Сполз с него, прилег на бок и стал ждать результатов. Унтер поерзал, оторопело прислушиваясь к тому, что происходило у него ниже пояса. А там определенно что-то происходило, ибо немец сначала тоненько, как-то по-поросячьи, взвизгнул, а потом, густо, яростно взревев, стал кататься по земле. Пришлось напомнить ему хорошим тумаком о неуместном его поведении и наложить еще и повязку поверх кляпа. С этого момента «язык» обрел поразительную резвость. Он вскочил на ноги и, странно вихляясь, взлягивая, поволок разведчиков за собой. Он тащил их с силой тяглового жеребца, разбрызгивая лужи. Дыхание со свистом раздувало его ноздри, в горле клокотали обреченные на заточение слова. Поспешая за унтером, не мог Аврамов нарадоваться на «языка». Время от времени, измотав разведчиков непостижимой своей прытью, унтер плюхался в лужу и, сидя там, проделывал серию таких непристойных курбетов, что командир с разведчиками сгибались пополам, давя в себе хохот, хотя всем пятерым было не до смеха. Они приближались к передовой, и цирковые курбеты, еще терпимые как-то в тылу, тут были уже совсем ни к чему.