Вечером Мария Степановна курьёза ради показала это письмо, и я вдруг решил, с её согласия, списать обратный адрес.

Откуда пришло это желание? Об алхимии и магии я до тех пор слыхом не слыхал.

Так все и началось.

Этот адрес, как заноза, напоминал о себе год и два, пока однажды я без всякой надежды на ответ не отправил из Москвы открытку с просьбой разрешить приехать познакомиться.

Я был поражён, когда дней через восемь получил письмо, в котором Семенов подробно писал, как доехать, как найти его дом, обещал бараньи шашлыки прямо с костра, хорошее вино и просил по возможности привезти из столицы пару бутылок кубинского рома или, на худой конец, — зубровки.

Несколько ошарашенный этой просьбой, я купил ром и зубровку и однажды в начале июля, во время чугунного зноя, появился с рюкзаком за плечами в посёлке Каштак под Сухуми.

Без труда нашёл нужную калитку, за которой среди кустов и деревьев на обрывистом морском берегу увидел белый дом с наружной лестницей, ведущей на второй этаж.

Константин Васильевич Семенов оказался высоким худым человеком без возраста, до черноты прокалённым солнцем.

— Живите, сколько захочется, денег я с вас не возьму, — сказал он, вводя меня в полутьму и прохладу первого этажа.

Здесь воняло кошками. Комната занимала весь этаж. У широкого окна с разбитыми стёклами стоял продранный полосатый шезлонг, рядом — мольберт, у стены — продавленная тахта. На одном столике лежали помидоры, на другом — палитра с засохшими красками, кисти.

Приглядевшись, я заметил большой камин и бамбуковую этажерку, где сиротливо валялись рваные книги. Здесь же на каждой из трёх полок сидели, сверкая зелёными, фосфоресцирующими глазами, три чёрные кошки.

Увидев извлечённые из рюкзака бутылки, Константин Васильевич немедленно ушёл к какому-то Платону за бараниной для шашлыка.

Я прошёлся по комнате, споткнулся о тигли, стоящие возле камина, потрогал приколоченный к стене деревянный пропеллер, над которым висела фотография исключительно красивой женщины в летчицком шлеме. Потом вышел наружу, спрыгнул с обрыва на пустынный пляж, разделся и поплыл в море.

К вечеру, когда наконец начала спадать жара, мы вдвоём сидели на обрыве у костра, снимали зубами с шампуров нежную шипящую баранину и пили из гранёных стаканчиков кубинский ром.

— По сравнению с хорошей чачей — ерунда, проще говоря, дрянь, — утверждал Константин Васильевич, однако не забывая подливать ром себе и мне. — Просто давно не пробовал. Последний раз, кажется, в Сингапуре, в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году от Рождества Христова.

— Не кощунствовать! — заявил я уже совершенно пьяный.

Несколько дней продолжалось опробование то рома, то зубровки, то чачи. Под шашлык. Под уху из морской рыбы. И просто так.

Я еле поднимался по утрам с колченогой раскладушки и волок себя окунуться в море, понимая, что такая жизнь долго продолжаться не может, что я просто погибну от алкоголя, от бесчисленных блох в постели, от одного только запаха кошек.

Самое удивительное, что насквозь проспиртованному Константину Васильевичу ничего не делалось. Он вставал раньше меня, в любых волнах заплывал чуть ли не до горизонта, до вечера практически ничего не ел. Правда, днём любил, по его выражению, «покемарить пару часиков», то есть поспать.

— Знаете что, — сказал я через неделю, — дома мне работать негде. Я человек рабочий, привык каждое утро писать, для того и приехал. У вас на участке сарай. Можно перетащить туда раскладушку и один из столиков?

— Хорошая мысль! — поддержал Константин Васильевич и туманно добавил: — Ко мне дамы бегают...

Так я поселился в сарае. Выжарил на солнце одеяло и подушку. Простыней у Семенова не было.

Теперь мы жили автономно друг от друга, хотя и встречались в мастерской то за чашкой кофе, то я, купив яиц или баклажан, готовил там на электроплитке завтрак, от которого Семенов всегда отказывался. В свою очередь я наотрез отказался от крепких напитков, снисходя лишь до вина — ароматной розовой «изабеллы».

Постепенно я привык к этой жизни, втянулся в работу и прожил так два с половиной месяца — до середины сентября, став невольным наблюдателем по-своему феноменального существования...

Семенов был абсолютно одинок, получал жалкую пенсию, нигде на работал, даже не числился. По сути, был нищ. Тем не менее периодически у него появлялись деньги. На ту же чачу и шашлыки. На хлеб, кофе, помидоры. Рыбу для кошек. Не раз приволакивал мне с базара целые корзины груш, инжира и винограда. Сам он фруктов не ел.

Был короткий период, дня три-четыре, когда удавалось видеть его за мольбертом.

Работал Константин Васильевич быстро, сосредоточенно, как бы наизусть. На полотне появлялись силуэты гор, загадочное озеро между ними. На это озеро почему-то хотелось смотреть и смотреть... Я сам был бедняком, мне было нечего предложить за эту картину, которая наверняка стоила больших денег. А попросить её в подарок не решился.

Не успели на картине просохнуть краски, как она исчезла. И я был свидетелем того, как это произошло.

— Слыхал стихи Додика Бурлюка «Мне нравится беременный мужчина»? — спросил однажды вечером Семенов, взял из угла комнаты длинный бамбуковый шест и несколько раз с силой ударил им в потолок.

Через некоторое время сверху послышался ответный удар.

Константин Васильевич снял с мольберта картину, поманил за собой меня. Мы вышли наружу, приблизились к торцовой стороне дома, к лестнице, ведущей на второй этаж.

Мне неоднократно приходилось видеть, как по утрам или ближе к ночи по этой лестнице, кутаясь в чёрные шали, таинственно всходили приезжавшие из города женщины.

Художник поднялся до половины лестничного марша. Наверху щёлкнул замок, забрякали цепочки, скрипнула дверь. Оттуда вышел и стал тяжело спускаться толстый мужчина, живот которого рос чуть ли не из груди.

Встретясь посредине лестницы с художником, не сказав ни слова, даже не взглянув на картину, он взял её, сунул ему деньги и начал взбираться назад.

Узнав, что картина продана всего за тридцать рублей, я просто растерялся.

И вот, спустя много лет, я ехал в поезде, вспоминал житье-бытье с Константином Васильевичем. Тогдашние тридцать рублей давным-давно равнялись жалкой трёшке. А картины Семенова висели в музейных залах.

Их было мало, этих картин.

Потому что большинство работ, пользуясь беззаботностью непризнанного художника, задарма скупил дальновидный гинеколог, составил из них громадную коллекцию.

Краем глаза я её видел, когда однажды Константин Васильевич послал меня наверх попросить взаймы соли для шашлыка. Все картины были оправлены в рамы, тесно висели по стенам богато обставленной квартиры.

Гинеколог, не проронив ни слова, крайне нелюбезно отсыпал в газетный кулёк горсть соли и захлопнул за мной дверь.

Вечером у костра на обрыве Семенов рассказал о взаимоотношениях с гинекологом, а заодно и всю историю своей жизни. Благо какой-то охотник презентовал литровую бутылку виноградной чачи. За то что тот починил ему ружье.

Всё, что я мог потом вспомнить, сводилось к перечню поражающих воображение фактов.

Константин Васильевич родился в конце XIX века в семье богатейшего ростовского помещика, продававшего пароходами пшеничное зерно за границу. Костя был один из двух братьев, с детства любил рисовать. В 1912 году уехал в Москву, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с Бурлюком, Маяковским и Чекрыгиным.

В 1916 году, когда уже шла первая мировая война, отец, предвидя приближение революции, продал за золото свои элеваторы и пароходы, поместил капитал в банк в Константинополе, сам вместе с другим сыном переехал туда, предварительно купив через туристическое агентство Кука путёвку на кругосветное путешествие, для того чтоб молодой художник мог повидать мир.

Не помню, то ли из-за войны, то ли из-за чего-то другого Константин Васильевич, посетив Турцию и Кипр, на несколько лет застрял в Ливии, где работал рисовальщиком в археологической экспедиции у какого-то англичанина. Побывал и на раскопках в Египте.