— Зачем? Чтобы летел рядом?

— А кто пострадавший?

Павлыш обернулся к Пфлюгу.

— Что там у Алана? Наверное, надо сообщить.

— Это не Алан, — ответил Пфлюг, — это Марина. У нее сломано крыло. Дай-ка мне микрофон…

Вершиной на Станции назывался большой, вырубленный над основными помещениями зал, специально оборудованный для птиц-биоформов. В зале был бокс для обследования биоформов, запасы пищи для них, здесь стояли их диктофоны и приборы, которыми они пользовались.

Павлыш с Мариной сидели в зале Вершины. Павлыш на стуле, Марина в гнезде из легкой частой сетки, которое соорудил для биоформов Ван.

Павлыш никак не мог привыкнуть к ее механическому голосу. Он понимал, что это не более как приставка- клюв Марины не был приспособлен для артикуляции. Но, слушая ее, он пытался себе представить настоящий голос Золушки, которую встретил на Луне.

Белая птица приподняла крылья, расправила их снова.

— У меня появляются странные рефлексы. Иногда мне кажется, что я всегда была птицей. Ты не представляешь, что это такое- парить над океаном, подниматься к облакам.

— Мне это снилось в детстве.

— Я хотела бы полетать над Землей. Здесь пусто.

— Не останься навсегда птицей.

— Захочу- останусь.

— Нельзя, — ответил Павлыш. — Я тебя буду ждать. Ты разрешила мне искать тебя, когда пройдут два года твоего затворничества.

— Ты нашел ту глупую записку.

— Она не глупая.

— Я чувствовала себя тогда такой одинокой, и мне так хотелось, чтобы кто-нибудь меня ждал.

— Погляди. — Павлыш достал из кармана уже потертую на сгибах записку. — Я перечитываю ее по вечерам.

— Смешно. И нашел меня здесь.

— Ничего не изменилось. Ты не лишена прелести и как птица.

— Значит, если бы я была черепахой, все было бы иначе?

— Наверняка. Я с детства не любил черепах. Они не спешат.

— Я, наверное, все-таки дура. Я была уверена, что любой человек, увидев меня в таком виде, будет… разочарован. Я хотела спрятаться.

— Значит, тебе и мое мнение не было безразлично?

— Не было… я даже не могу стыдливо потупиться.

— Прикройся крылом.

Марина расправила белое крыло и подняла его, закрывая голову.

— Вот и отлично, — сказал Павлыш. — Ты хотела передать со мной письмо твоему отцу?

— Да. Сейчас. Оно уже готово. Я его наговорила. Только жалко, что он не узнает моего голоса.

— Ничего страшного. Я все объясню. Я ему скажу, что передаю письмо, и тут же попрошу официально твоей руки.

— Ты с ума сошел! У меня нет руки!

— Это военная хитрость. Тогда твой отец поверит, что ты к нему вернешься живой и невредимой. Зачем иначе мне, блестящему космонавту из Дальнего флота, просить руки его дочери без уверенности, что эту руку я в конце концов получу.

— Вы самоуверенны, космонавт.

— Нет, я так скрываю свою робость. Мой соперник меня превосходит по всем статьям.

— Ван?

— С первого момента моего появления на Проекте он догадался, зачем я сюда пожаловал. Ты бы слышала, как он накинулся на меня за то, что я шел к Станции на ручном управлении.

— Глупый, он думал о нас. Мы спим на облаках. Ты мог меня убить.

— Тем более он превосходит меня благородством и верностью.

— Он мой друг. Он мой лучший друг. Ты совсем другое. До свидания, гусар Павлыш.

Птица смотрела через плечо Павлыша на дверь.

В дверях стоял Ван. Он, видно, стоял давно, все слышал.

— Грузовик готов, — произнес он, — мы отлетаем.

Повернулся, и его подошвы отбили затихающую вдали дробь по ступенькам каменной лестницы.

— Выздоравливай, — пожелал Павлыш, дотронувшись до мягкого крыла…

Когда грузовик приземлился на планетоиде, Ван сказал:

— Ты иди, там корабль ждет, а я останусь здесь. Надо приглядеть за разгрузкой.

— До свидания, Ван. Наверное, мы с тобой еще увидимся.

— Наверное. Галактика стала тесной.

Павлыш протянул руку.

— Да, — сказал Ван, — я совсем забыл.

Он нагнулся, достал из ящика под пультом завернутый в пластик плоский квадратный пакет.

— Это тебе. На память.

— Что это?

— Посмотришь на корабле.

Когда Павлыш развернул на корабле пакет, оказалось, что это портрет Марины в тонко вырезанной из нефрита рамке.

В доме было сыро, мошка толклась у светильника, давно надо бы его погасить, мать, конечно, забыла, но на улице дождь, полутьма. Олег валялся на койке — недавно проснулся. Ночью он сторожил поселок: гонял шакалов, они целой стаей лезли к сараю, чуть самого не задрали. В теле были пустота и обыкновенность, хотя сам от себя он ждал волнения, может, страха. Ведь пятьдесят на пятьдесят — вернешься или не вернешься. А если пятьдесят в квадрате? Должна быть закономерность, должны быть таблицы, а то вечно изобретаешь велосипед. Кстати, все собирался спросить старого, что такое велосипед. Парадокс. Велосипеда нет, а Старый укоряет им, не задумываясь о смысле фразы.

На кухне закашляла мать. Она, оказывается, дома.

— Ты чего не пошла? — спросил он.

— Проснулся? Супу хочешь? Я согрела.

— А кто за грибами ушел?

— Марьяна с Диком.

— И все?

— Может, кто из ребят увязался.

Могли бы и разбудить, позвать. Марьяна не обещала, но было бы естественно, если бы позвала.

— Есть не хочется.

— Если дожди не кончатся, — сказала мать, — до холодов огурцы не вызреют. Все плесенью зарастет.

Мать вошла в комнату, разогнала ладонью мошку, задула светильник. Олег смотрел в потолок. Желтое пятно плесени увеличилось, изменило форму. Еще вчера оно было похоже на профиль Вайткуса: нос картошкой. А сегодня нос раздулся, как будто ужалила оса, и лоб выгнулся горбом. Дику в лесу неинтересно. Чего ему грибы собирать? Он охотник, степной человек, сам же всегда говорил.

— Мошки много, — уронила мать, — холодно ей в лесу.

— Нашла кого жалеть.

Дом был поделен пополам, на другой половине жили Старый и близнецы Дуровы. Он их взял к себе, когда старшие умерли. Близнецы всегда хворали: один выздоровеет, другой простудится.

Если бы не их ночное нытье, Олег никогда бы не согласился дежурить по ночам. Вот и сейчас слышно было, как они хором захныкали. Невнятный, далекий, привычный, как ветер, монолог Старого оборвался, заскрипела скамейка. Старый пошел на кухню, и тут же загалдели его ученики.

— И куда тебе идти? — сказала мать. — Не дойдете же! Хорошо еще, если целыми вернетесь!

Сейчас мать заплачет. Она теперь часто плачет. По ночам бормочет, ворочается, потом начинает тихо плакать — можно догадаться, потому что шмыгает носом. Или начинает шептать, как заклинание: «Я не могу, я больше не могу! Пускай я лучше умру…» Олег, если слышит, замирает: показать, что не спит, стыдно, как будто подсмотрел то, что видеть нельзя. Олегу стыдно сознаваться, но он не жалеет мать. Она плачет о том, чего для Олега нет. Она плачет о странах, которые увидеть нельзя, о людях, которых здесь не было. Олег не помнит мать иной — только такой, как сегодня. Худая, жилистая женщина, пегие прямые волосы собраны сзади в пук, но всегда выбиваются и падают тяжелыми прядями вдоль щек, и мать дует на них, чтобы убрать с лица. Лицо красное, в оспинках от перекати-поля, под глазами темные мешки, а сами глаза слишком светлые, как будто выцвели. Мать сидит за столом, вытянув жесткими ладонями вниз мозолистые руки. Ну плачь же, чего ты? Сейчас достанет фотографию… правильно, подвинула к себе коробку, открывает, достает фотографию.

За стеной Старый уговаривает близнецов поесть. Близнецы хнычут. Ученики гомонят, помогают Старому кормить малышей. Ну как будто самый обыкновенный день, как будто ничего не случилось. А что они делают в лесу? Скоро полдень. С обеда выходить, пора бы им возвращаться. Мало ли что может случиться с людьми в лесу?