Вечером литейный цех пустел (пока еще работали в

одну смену), все уходили домой, а Тоня поднималась к

себе в лабораторию.

Она снова и снова просматривала данные всех плавок,

искала закономерности в изменении структуры и цвета

чугуна, читала «по аналогии» литературу о плавке стали:

о мелком фасонном литье из чугуна литературы не было.

В один из таких вечеров в лабораторию пришел

Чардынцев. Тоня испуганно метнулась навстречу, но глаза

заискрились радостью.

— Трудно вам. Вижу. Трудно,— сказал он, пожимая

ей руку.— Но ведь и интересно, Антонина Сергеевна, а?

Чертовски интересно! Я, например, когда нахожусь в

отпуску или на какой-нибудь легкой работе, невыносимо

скучаю по трудностям. Вы в себе не замечали такой

блажи?

390

— Замечала,— слабо улыбнулась Тоня.— Но очень

мучительно бьгаает, когда трудности...— она хотела

сказать — непреодолимы, но, поиграв пальцами, нашла

нужное слово:— кажутся непреодолимыми.

— В этом-то вся острота,— засмеялся Чардынцев.—

Слабый человек бьет отбой после первых неудач, а

сильный грузит их на спину и, не сгибаясь, идет дальше. По

теории вероятности, на десять неудач одна удача

приходится.

— Ну, тогда моя практика опрокидывает теорию. Из

двенадцати моих плавок все неудачны,— горько

усмехнулась Тоня.

— А вы не согнулись под тяжестью этих неудач?

— Н-нет,— тихо ответила Тоня, смело встретившись

с ним глазами.

— Ну тогда грузите еще. На втором десятке могут

прийти две удачи сразу.

Тоня засмеялась. На сердце стало легко и празднично.

Он взглянул на часы.

— Собирайтесь, Антонина Сергеевна. Двенадцатый

час! Я вас провожу. А впрочем, может быть, есть другой

провожатый...

— Никого нет,—быстро ответила Тоня, и поспешность,

с какою она это промолвила, вызвала у Чардынцева

улыбку.

Глава пятая

Павлин, неожиданно для всей молодежи второго

механического цеха, был назначен управляющим делами

завода. Он стал ходить в новом сером, с серебристой

елочкой, костюме, завел невероятно длинные бакенбарды.

— Все дела, прежде чем попасть к директору,

проходят через мои руки,— бахвалился он, забежав как-то в

цех. Никифоров, пряча улыбку, проговорил:

— Выходит, ты, по существу, тот же директор.

— Да... только по мелким делам! — с озорством в

голосе добавила Наташа.

Все расхохотались, окружив смутившегося и не

знающего что ответить Павлина.

С тех пор и пошла за ним эта кличка — «директор по

мелким делам».

Клава Петряева после работы, успев быстро умыться

и переодеться то в еветлоголубое платье, то в кремовую

39]

с горошком блузку и синюю юбку, теперь каждый день

поджидала Павлина у заводских ворот.

Он нарочно задерживался подольше либо,

подкараулив выезжавшую с завода машину, нырял в нее и, высоко

подняв воротник,— «уходил от преследования», как он

выражался, объясняясь со своей совестью.

Клава, отчаявшись ждать, звонила по телефону, но

дежурный секретарь директора отвечал, что «Павлин Евти-

хеевич давно уехал домой».

Утром она приходила в цех с красными опухшими

веками.

— Что с тобой? — встревоженно спрашивала

Наташа.— Повздорила с Павлином?

Клава низко опускала голову. Молчала.

— Пройдет. Милые бранятся — только тешатся,—

успокаивала ее Наташа.

Подавленность Клавы заметил и Яша Зайцев.

— С Клавой надо разобраться,— сказал он Наташе.—

Ты видала, с какими глазами она приходит в последнее

время на работу?

— Знаю. Поцарапалась с Павлином. К свадьбе

заживет.

— А если свадьбы не будет? Так с незажившей раной

Клаве и ходить? Надо, Наташа, поговорить с ней.

— Говорила...

— Этого мало. Надо выяснить ее отношения с

Павлином и... наладить их.

— Навалимся организованно? — улыбнувшись,

спросила Наташа.

— Не шути... Вопрос очень серьезный. Очень!

Он пытался нахмуриться, собрать свои светлые,

широко раскинутые брови, но ничего не получалось, и Наташе

стало еще веселей.

— Да, и еще одно... Как твое мнение, Наташа, если

мы созовем открытое комсомольское собрание с таким

вопросом — об учебе молодежи. Интересно?

— Очень!

Наташа упрекнула себя в том, что, учась в институте,

думала по существу только о себе, считая этот вопрос

сугубо личным.

— Только надо это собрание подготовить. Выясни,

какое образование у .твоих девчат..;

392

— Знаю и так. У Зои — десятилетка, у Гульнур —

восемь классов, у Клавы — семь.

— Поставь перед ними задачу продолжать

образование. Возьмите обязательство, и ты от имени бригады

выступишь на собрании, 'хорошо?

— Отлично, Яшенька!

Все девчата охотно согласились продолжать учебу,

только Клава, опустив глаза, сказала:

— Трудно мне, Наташа...

— Поможем. Вот трусиха! Прежде чем взяться за

какое-нибудь дело, тебе обязательно надо поохать.

Клава отрицательно покачала головой.

Она собиралась учиться уже давно, но все время

откладывала, всякий раз находя причины. Иной раз

нападет тоска: все учатся, а ты не можешь «взять себя в руки».

Но не долго бередило ее сожаление. Жить было весело,

легко, и она отгоняла от себя и без того редко

донимавшие ее грустные размышления.

Теперь же, когда у нее с Павлином случилось

невыносимо-обидное, нежданное... нет, теперь об учебе нечего

и думать.

Она прикусила губу, сдерживая слезы. Вынула резец

и машинально вертела его в дрожащих руках. Наташа

взяла из рук Клавы резец.

— Пойдем, я тебе его заточу.

Она взяла Клаву под руку и, заглядывая в глаза,

спросила:

— Скажи откровенно, что у тебя стряслось с

Павлином?

Гримаса боли перекосила лицо Клавы. Наташа крепко

сжала ее руку:

— Говори, Клава. Или ты от меня стала таиться?

Клава взглянула на озабоченную морщинку,

пересекшую наташино переносье, на строгие, чуткие и чистые

глаза подруги.

— Беременна я, Наташа... А он... теперь — в кусты!..

Если, говорит, хочешь дружбы... сделай аборт.... Ребенок

превратит поэзию нашей любви в скучную прозу жизни...

Вот какой подлец!

Наташа помолчала. В словах Клавы было что-то

очень большое и светлое, и вместе с тем потрясающе-

страшное, уродливое.

— Я с ним поговорю,— сказала Наташа, нахмурясь.—

393

Я с ним так поговорю, что... что...— она не нашла

нужного слова, которое выразило бы ее негодование, потом,

взглянув на Клаву, встряхнула ее за плечи:— выше

голову, Клавка! Это же замечательно — ребенок! Это же

чудесно!

Клава едва заметно горестно усмехнулась.

Как объяснить умной и доброй Наташе всю обиду

оскорбленной, обманутой любви? Как объяснить ей,

счастливой девчонке, не испытавшей этого леденящего душу

чувства?

— И учиться ты будешь, Клава. Непременно! Ты ведь

помнишь наше правило — шагать, взявшись за руки?

Помнишь?

— Помню... Только трудно мне будет...

— И отлично! Это-то и интересно. А я тебе помогу.

Только условие: не раскисать, не размагничиваться.

Держи выше голову, Клава!

Наташа ветром влетела в кабинет управделами.

Павлин перебирал бумаги, мурлыча слова песенки:

— Почти пешком по небу шагаем, как всегда... А-а,

Наташа... категорический привет!

Наташа глубоко и часто дышала — она бежала по

крутой лестнице,— сдерживаясь, чтобы не кричать,

сказала:

— Я пришла, как комсомолка и подруга Клавы...

Правда ли, что ты решил порвать с ней?

— Что такое? — опешил от неожиданности Павлин.—

Я тебя не понимаю...

— Не юли! Ты прекрасно знаешь, в чем дело.