только самоходные комбайны, но и нечтр несравненно

более ценное — вечно обновляющийся опыт строительства

коммунизма».

Гусева включили в список для тайного голосования, но

в" партком он не прошел: за него было подано

наименьшее число голосов.

На следующий день члены нового партийного

комитета избрали секретарем Чардынцева

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глав а первая

Поздно вечером б партком пришел Яша Зайцев. Он

знал, что Чардынцев в эти часы бывает один: читает

газеты и журналы, составляет конспекты докладов либо

набрасывает план работы на завтрашний день.

— Можно?"— спросил Яша, просунув в дверь свою

белокурую голову и обежав всю комнату глазами.

— Проходи, — кивнул Чардынцев. Яков был чем-то

подавлен. Он ворошил рукой волосы, мялся, не решаясь

начать разговор.

— Что не на танцах? — спросил Чардынцез, не

отнимая глаз от бумаг: он заметил смущение Якова и теперь

боялся его «вспугнуть». — Я как-то выговаривал вашим

комсомольцам, что они рано в старички записались: по

три часа сидят на собраниях, жуют скучную окрошку из

цитат и старых примеров. Ну так они теперь в другую

крайность ударились — по вечерам только и дела, что

танцы и танцы. Может, это я брюзжу по старости, а? —

Чардынцев вскинул глаза на Якова и снова убедился, что

комсорг сегодня «не в себе». Зайцев отчаянно теребил

бахрому скатерти, не зная как начать.

Чардынцев встал, вышел из-за стола, взял Зайцева за

плечи и усадил на диван.

— Слушаю, Яша, — сказал он, присаживаясь рядом

и не снимая руки с плеча юноши.

— Алексей Степаныч! Я много читал и много слышал

о старых большевиках. Они кажутся вылитыми из чистой

стали. — В глазах Яши было смятение. — Но почему мы,

рожденные после Октября, несем еще на себе язвы

капитала?

367

— Постой, постой, Яша, выражайся определеннее. Во-

первых, кто это — мы? А, во-вторых, что это за язвы? — с

улыбкой проговорил Чардынцев.

— Ну вот... хотя бы Глеб. Возомнил себя

единственным героем, не помогал комсомольцам, не считался с

мнением товарищей. Язва это?

— Так. Ну, Глеб. Но ведь ты сказал — мы, — уже

смеясь глазами, выпытывал Чардынцев.

— И я тоже, — продолжал Яков, волнуясь еще

более. — Ведь ревност^ — постыдное чувство, свойственное

людям капитализма, так? А я ревную... Наташу К Глебу,

Страшно даже как! Вот увижу их вдвоем и меня будто

гоком бьет...

Он опустил голову, и на его юном, покрытом светлым

пушком лице проступила гримаса страдания. Над

бровями блестел пот.

Чардынцев задумался. Веселое настроение одним

ударом вышибла эта страдальческая гримаса на юноАм лице.

Яков пришел к нему с самыми сокровенными мыслями,

пришел за советом. Это взволновало и озадачило самого

Чардынцева.

— Видишь ли, Яша, — сказал он после

продолжительного молчания, — думается мне, что диагноз твой

слишком строгий. Никаких «язв», конечно, ни у тебя, ни у

Глеба нет. Что же есть? Есть неправильное,

несознательное отношение Глеба к коллективу, к своим товарищам.

Стало быть, с ним надо больше работать тебе,

комсомольскому организатору, воспитывать его, помочь ему стать

настоящим -комсомольцем.

Яков смотрел на него таким внимательным,

доверчивым, открытым взглядом, что Чардынцев боялся не только

неверного слова, но и неточной интонации, выражения

лица.

— Что касается второй «язвы» — то я, брат, плохой

советчик, — вздохнул он. — Ревность, конечно, нехорошее

чувство, ревновать — удел слабых, жестоких и мелких

людей. Но у тебя, Яша, мне думается, другое. Тебе

страшно за свою любовь. Я где-то читал. Погоди, кажется у

Степана Щипачева... Ну да! «Строки любви».

Замечательный цикл стихов! Так вот там есть такие слова:

Уж видно, чем любовь сильнее,

Тем за нее страшнее нам...

Понял? Это не ревность, нет! Это страх.

268

Следовательно, что? Не надо дать страху оседлать

тебя.

Чардынцев встал и как всегда, когда он бывал

взволнован, тяжело зашагал по комнате.

— Человек должен быть выше страха! Если Наташа

тебя любит, — никакой Глеб тебе не страшен, а если не

любит, — тут уж и страшиться незачем.

— Да ведь как узнать точно, Алексей Степаныч,

любит она меня или нет? — спросил Яков и вскочил с

дивана, точно его подбросили пружины.

— Сиди, сиди! —ласково' прикрикнул на него

Чардынцев, продолжая ходить по кабинету. — Тут, конечно,

контрольно-измерительных приборов не существует.

По-моему, тебе надо выбрать время и место и, как говорится,

сразу взять быка за рога: «Наташа! На повестке дня,

мол, один вопрос...»

— Состоялось! — с горькой иронией вымолвил Яков.

— Что состоялось? — не пенял Чардынцев.

— Обсуждение этого вопроса.

— Ну и как? Что сказала Наташа?

Зайцев скривил губы и ответил с подавленной обидой:

— Предложила вопрос с обсуждения снять, как плохо

подготовленный.

— Да, ответ неопределенный, — покачал головой

Чардынцев и вдруг, будто убеждая сам себя, торопливо и

весело загремел басом:—Ну и что же? Замечательно!'

Честное слово, замечательно! Наташа как бы говорит;

«Рановато, брат. Надо еще посмотреть, чего ты стоишь».

Теперь, Яков, все зависит от тебя. Факт!

— Вы так думаете, Алексей Степаныч?

Снова "словно бы ветром подняло Зайцева с дивана.

— Не думаю, а уверен, козел ты бодатый! Такая

девушка, как Наташа, может полюбить только человека с

большой душой. Вот ты и заслужи ее любовь!

Чардынцев. удивился перемене, происшедшей с

Зайцевым. Он весь засветился, засиял, как молодой месяц в

чистом вечернем небе.

— Ну, Алексей Степаныч, вы теперь услышите про

Якова! — сказал он тихо.

Домой они пошли вместе.

Зычно прозвучал гудок, поглотив на несколько секунд

все остальные звуки, и сразу, как по команде, стал зати-

Ф-444 - 24 369

хать разноголосый шум производства. ВыключалисЕ

электромоторы, останавливались станки. И вдруг наступила

тишина. Кто-то обронил ключ, в самом дальнем углу цеха

тоненько прозвенел девичий смех, и оттого тишина

казалась еще более глубокой.

В этот тихий обеденный час и пришел во второй

механический Яша Зайцев. Он три дня занимался на

семинаре агитаторов при парткабинете завода. Девушки

оживились, едва приметили его невысокую коренастую

фигуру.

— Здравствуй, Яшенька!

— Ой, похудел как! Не иначе — влюбился.

Яша старался придать серьезное выражение своему

лицу, но губы, щеки и даже брови боролись с рвущимся

наружу весельем.

— Здравствуйте, девчата. Влюбился, ага, угадали. И

вся беда в том, что у меня есть соперник — Глеб.

Глеб стоял у станка, разговаривая с Наташей.

Услыхав свое имя, он громко спросил:

— В чем дело? Почему меня склоняют?

— Никто тебя не склоняет, ты сам влюбился, — так

же громко ответил Яша. Все рассмеялись.

Глеб почему-то быстро взглянул на Наташу. Она

отвернулась.

— Понятно!—усмехнулась Клава Петряева,

перехватывая взгляд Глеба и не без ехидства кривя тонкие —

ниточкой — губы.

— И ничего не понятно! Вовсе не та, на кого вы

намекаете, — оказал ей Яша.

— Кто же? — спросили все разом.

Наташа, заблестев глазами, пристально глянула на

Зайцева.

— Есть такая девушка, — уклончиво ответил Яша.

— Кто же?

— Не томи! — не унимались девчата.

Яша вытаращил глаза и громко проскандировал:

— Ра-ци-она-ли-за-ция!

Девушки снова расхохотались. Все знали пристрастие

Глеба и Якова к рационализаторской работе.

Особенно раскатисто смеялась Наташа: шутка