многих, добрый час провел в бухгалтерии.

В выступлениях делегатов партийной конференции

часто упоминалась фамилия Чардынцева. Люди

приводили его в пример, хвалили за страстность, напористость,

умение «зажечь в человеке огонек».

Чардынцев встретился взглядом с Мишиным.

Улыбчивые глаза директора, казалось, говорили: «Поздравляю,

Алексей! Оценили тебя коммунисты. А нас с Гусевым

ругают. И поделом!»

На трибуне стоял Бакшанов. Волнистая прядь чуба

закрывала половину лба. Широко расставленные карие

глаза смотрели с непримиримой упрямостью. «Горяч», —

молчаливо заметил себе Чардынцев.

— Доклад товарища Гусев-а был неторопливый,

спокойный, уравновешенный... Такой... что и не хочешь спать,

а уснешь. А нам ли до спокойствия, нам ли до

безмятежного сна сейчас, товарищи?

Мы дали первый комбайн, а теперь на повеете дня —

серия! Серия! — повторил он, выбросив вверх увесистый

кулак. — А все ли знают, что это значит? Это значит —

362

долой штурмовщину, долой кустарщину из всех отделов

и цехов! — Бакшапов круге повернул голову к

президиуму. — У меня вопрос к хозяйственному и партийному

руководству завода: сколько вы еще собираетесь терпеть на

посту главного технолога Сладковского?

— Говорят, вы хотите его выжить? — бросил реплику

Гусев, будто загораживаясь ею от негодующего вопроса

Николая Петровича. Бакшанов глядел на Гусева с

нарастающим негодованием.

— Да! И не только я, а и весь отдел.

— Весь завод! — крикнул кто-то из делегатов.

— Но он пользуется,—продолжал Бакшанов,— бог

знает за какие заслуги вашей охранной грамотой. Вы

ослеплены его дутым авторитетом. А он губит дело!

— Вы хотите поставить своего любимца Рубцова

главным технологом! — выведенный из себя, с запальчивостью

бросил Гусев и поглядел на делегатов, ожидая

спасительного смеха, но никто не смеялся.

Николай Петрович помолчал. Густой темный чуб

подчеркивал внезапную бледность его лица.

— Это не ново, — сказал он тихо. — Это нашептал

вам Сладковский.

Бакшанов вдруг повысил голос, в котором слышались

гнев, обида и твердая, непоколебимая уверенность в своей

'правоте. —А я скажу громко и здесь, в присутствии всех,

не боясь, что меня обвинят в нескромности. —Да! Я хочу,

чтобы Рубцов стал главным технологом! Потому, что не

могу видеть, как болтается в ногах Сладковский, мешая

двигаться. Потому, что Рубцов — талантливый инженер!

Делегаты конференции гулко захлопали в ладоши,

потом зашумели разными голосами, и председатель не

решился взяться за звонок.

— Правильно, Бакшанов!

— Какую деталь ни возьми, — оснастки нет!

— Заявки целый месяц лежат на столе у

Сладковского, дожидаясь резолюции!

Булатов пригнулей к Мишину:

— Глас народа — глас божий.

На красных, словно бы раскаленных, щеках Мишина

бугрились желваки.

— Долго возились мы с главным технологом.

Поправку делегатов принимаю, Камиль Хасанович, — сказал он

твердо.

363

Улыбка Булатова стала шире и светлее:

— Ну-ну, — мотай на ус.

Коммунисты говорили о запущенности

партийно-массовой работы, о частых авралах вместо работы по

графику, о слабом внедрении опыта передовых стахановцев.

«С Рубцовым Мишин ошибся, — думал Чардынцев, — и

я не разглядел его как следует. Надо бы посоветоваться с

инженерами. Бакшанов, вон, за него горой стоит».

Алексей Степанович сидел в самой середине зала,

в двадцатом ряду: так удобно воспринимать не

только слова выступающих, но и реакцию партийной

массы.

— Смелость Бакшанова казалась руководителям

простоватостью, а вкрадчивая осторожность Сладковско-

го — мудростью! — сказал инженер Сурков кому-то

сидевшему с ним рядом.

«Верно! — удивился Чардынцев. — Я тоже не сумел

разглядеть ни первого, ни второго...»

— Гусев после войны стал похож на зеркального

карпа, которого пересадили в озеро, где нет щук:

измельчал, — бросил кто-то сзади, и Чардынцев снова удивился

меткости сравнения.

Потом выступил Булатов.

— Я получил заявление от одного товарища и,

прежде чем дать ответ, решил посоветоваться с вами, —

Булатов вынул из кармана несколько листов бумаги,

сложенных вчетверо. — Автор заявления указывает на

политические ошибки коммуниста Чардынцева.

В зале установилась напряженная тишина. Гусев

побагровел и смотрел на свои вытянутые над алой

скатертью стола руки с длинными, мелко дрожавшими

пальцами.

— Ошибка первая, — продолжал Булатов-, —

сосредоточил огонь критики против лучшего стахановца Глеба

Бакшанова...

Зал взволнованно зашумел.

— Вторая: обозвал оппортунистами двух членов

партии.

— Кто это писал? — крикнули из зала.

Гусев поднял голову, глянул в многоликую глубину

зала.

— Писал я, — сказал он.

Холодным ветерком пробежал шопот.

364

На сцену вышел Петр Ипатьевич. Седые усы его оби-

женно топорщились.

— Вот что я тебе скажу, Федор Антонович. Напрасно

ты выступил моим заступником. От такой защиты

отказываюсь!

Прозвучали аплодисменты.

— Поначалу, верно, я обижался на товарища Чардын-

цева, а потом понял: прав Алексей Степанович. Почему?

Последние десять дней каждого месяца в цеху

начинается «выколачивание программы любой ценой», летят

государственные рубли — «сверхурочные», «аккордные», а

рабочие в шутку их называют «штурмовые». А мы,

коммунисты? Почему мы терпели такое безобразие?

Свыклись, плелись в хвосте. Чья же тут ошибка, Федор

Антонович? Чардынцева, который — спасибо ему! — правду

нам в глаза сказал, или наша с тобой, товарищ секретарь?

И с Глебом, внуком моим, ты не прав. Издалека тебе

видны были только его рекорды, а если бы ты почаще

заглядывал в цех, ты увидел бы, что он идет по другой

дорожке.

А главное — как покончили мы со старым

производством, администрация стала переводить людей в другие

цехи, и пдд конец осталось у нас всего два коммуниста.

Почему допустили мы, чтоб остался цех без партийной

организации? Ошибка это? Ошибка! Это же все равно,

что цемент из фундамента станка выкрошить.

Нет, Федор Антонович, тут ты напутал сам. И крепко

напутал!

Петр Ипатьевич пошел на свое место под

одобрительные взгляды и возгласы делегатов.

— Я думаю, что вопрос ясен? — спросил Булатов.

— Ясен! — хором ответил зал.

Чардынцев снова, как впрочем много раз за свою

жизнь, убеждался в великой силе и мудрости партийного

собрания — этого коллективного советчика и наставника. •

В своем коротком слове Булатов сказал, что главным

пороком в работе партийного комитета и его секретаря

была наивная вера в магическую силу резолюции.

— Товарищ Гусев серьезно не вникал и не знал

порученное ему партией дело. Он уподобился тому «герою», о

котором писал Салтыков-Щедрин:

«Он не был ни технолог, ни инженер. Он ничего не

знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по ко-

365

торым они текут вниз, а не вверх, он был убежден, что

стоит только приказать, от сих мест до сих — и на прбтя-

жении отмеренного пространства, наверное, возникнет

материк, а затем попрежнему и направо, и налево, будет

продолжать течь река».

Собрание засмеялось. Лицо Гусева расцветилось

багровыми пятнами. Он низко опустил опушенную сединой

голову. Чардынцев услышал, как кто-то сзади, вздохнув,

сказал:

— Учиться ему надо. Старым багажом сейчас не про.-

живешь.

«Учиться, — подумал Чардынцев. — Каждый день,

каждый час учиться у жизни, у этих людей, создающих не