— Вон! — крикнул Петр Ипатьевич. Горячая волна

гнева подкатила к сердцу, и в глазах пошли темные

быстрые круги...

Глеб выбежал на крыльцо —всклокоченный и бледный,

с сумасшедшими, отчаянными глазами.

А с улицы уже доносился степенный говорок Сергея

Архиповича, басовитый голос Ипатия и раскатистый

смех дяди Володи...

Собирались гости.

Глеб часто оставался в лаборатории института: они

с Наташей стали студентами вечерного отделения.

Помогал старшему лаборанту кафедры технологии обработки

металла Феоктисту Феоктистовичу, или, как его называли

студенты, Феоктисту в квадрате, управляться с

приборами и деталями. Однажды, возле машины, на которой

обычно производят испытания пластин на разрыв, Глеб

увидел оставленную кем-то тетрадь. (Ун хотел уже было

положить ее в шкаф Феоктиста Феоктистовича, но

внимание привлекли знакомые завитки милого почерка.

Глебу казалось, что сквозь эти круглые бисеринки букв

просвечивали бесконечно родные, лукавые глаза

Наташи.

Он взглянул на первую страницу и прочшал, не

отрываясь:

«Прежде всего — последовательность. Затем —

сдержанность и терпение. Как ни совершенно крыло птицы»,

326

оно никогда не смогло бы поднять ее ввысь, не опираясь

на воздух.

Факты —это воздух. Без них вы никогда не

сможете взлететь. Но не превращайтесь в архивариусов

фактов, пытайтесь проникнуть в тайну их возникновения,

ищите законы, ими управляющие. Затем скромность.

Никогда не думайте, что вы уже все знаете.

И как бы высоко ни оценивали вас, всегда имейте

мужество сказать себе: я — невежда...»

Дальше шли строки, густо подчеркнутые красным

карандашом.

«Не давайте гордыне овладеть вами. Из-за нее вы

будете 1упорствовать там, где нужно согласиться, из-за

нее вы откажетесь от полезного совета и дружеской

помощи, из-за нее вы утратите меру объективности.

Третье — это страсть. Помните, что наука требует от

человека всей его жизни. И если у вас было бы две

жизни, то и их бы не хватило вам. Большого напряжения и

великой страсти требует наука от человека. Будьте

страстны в вашей работе и в ваших исканиях».

Глеб невольно улыбнулся и быстро захлопнул

дневник: в коридоре раздались шаги. «Феоктист в

квадрате!— подумал Глеб, — сдам ему лабораторию и пойду

спать, уже полночь».

Но в открытой даери выросла фигура Ибрагимова.

— Я занимался в спортзале. Гляжу — в лаборато- ,

рии свет горит, думал, забыли погасить,— сказал

Фарид.

Глеб отвел глаза, покраснел, неловко пряча дневник

Наташи в стопку тетрадей и учебников.

— Пошли, полуночник, домой, а то проспим завтра

на работу.

— Сегодня, — поправил Глеб неулыбчиво и

отчужденно.

Ибрагимова давно беспокоил внезапный холодок в его

дружбе с Глебом. Они росли на одной улице, играли в

лапту и горелки, иногда дрались, но быстро мирились,

и эти примирения были такими бурными, полными

мальчишечьей страсти, мечтаний и доброты, что

воспоминания о них еще и сейчас излучали теплоту.

Они вместе учились в школе. Правда, Ибрагимов

вынужден был уйти из седьмого класса на завод: война, не

327

считаясь с его возрастом, сделала его главой семьи из

трех малолетних сестренок и больной матери.

Но как только окончилась война, Ибрагимов

поступил в вечернюю школу рабочей молодежи и теперь уже

занимался в десятом классе.

«Что же приключилось с Глебом? — спрашивал себя

Ибрагимов. — Отчего он дуется на меня, как мышь на

крупу?»

Сомнений быть не могло: Глеб ревновал его к Наташе.

Ибрагимов имел возможность убедиться в этом не раз.

Теперь он решил поговорить с Глебом откровенно.

Они вышли из института на тихую, лусто

запорошенную листопадом улицу. Вдали зарницами вспыхивали

электрические разряды трамвайных и троллейбусных

линий.

Они шли молча, безотчетно * впитывая в себя мягкую,

ласковую типгину ночи.

— Глеб, — сказал вдруг Ибрагимов, и в голосе его

послышалось волнение. — Давай поговорим начистоту,

по-комсомольски.

— Давай,—глухо ответил Глеб, не поворачивая го-г

ловы.

— Когда ты пришел на завод и очень скоро о тебе

заговорили как о хорошем токаре, я обрадовался, как

будто хвалили меня самого, честное слово! Гордился за

тебя, Глеб! Потом узнал, от ребят, что ты стал чемпио-

нить, форсить своим уменьем, плюнул на товарищей, я

сначала даже не поверил. А побыш на вашем собрании —

сам увидал...

«Он заходил за Наташей,— думал Глеб, с неприязнью

вслушиваясь в слова Ибрагимова.— И, не застав ее, не

нашел ничего лучшего, как читать мне нравоучения».

— Тебе-то какое дело до всего этого?.. — процедил

сквозь зубы Глеб.

— Потому что так комсомольцы we поступают! —

загорячился Ибрагимов. — Погляди на Наташу — на ней

лица нет. И все из-за тебя, шайтан! Она рассказала

мне, как ты оскорбил ее после собрания.

— Рассказала, — повторил Глеб онемевшими

губами. И вдруг, повернув к Ибрагимову перекошенное

от злости' лицо, закричал:—А ты и рад этому! Рад!

Ну и гуляй с ней, утешитель, помоги ей забыть

меня!

328

Ибрагимов отшатнулся. Ярость вот-вот тотова была

вспыхнуть и в нем, но он большим усилием сдержал ее.

— Ты плахой товарищ, Глеб, если думаешь, что я

молу изменить нашей дружбе... — Голос Ибрагимова

дрожал. — Если ты думаешь, что я с Наташей...

Он повернулся и, обиженный, злой, пошел широкими

шагами. Ветер теплой рукой ерошил его мягкие

волосы».

Глава тринадцатая

С Гусевым у Чардьшцева пошли нелады.

Началось с того, что секретарь партийного комитета

обвинил Чардьшцева в шельмовании стахановца второго

механического цеха Глеба Бакшанова.

— Понимаешь, что ты наделал? Вместо того, чтобы

поддержать лучшего нашего рабочего, активнейшего

рационализатора, ты преследуешь его... Это же...

политическое недомыслие!

— Странно от тебя слышать такие слова, Федор

Антонович,— спокойно сказал Чардынцев.— Критику

неправильного поведения комсомольца Бакшанова ты

называешь политическим (недомыслием.

— Критику! — вскипел Гусев. — Надо же знать, где и

как критиковать. Теперь, когда нам надо поднимать

народ по примеру передовых, ты подрываешь авторитет

этих людей.

— Так ли ты представляешь понятие «авторитет»,

Федор Антонович? По-твоему, авторитет — это

непорочное одеяние, к которому не смеют прикасаться руки

«нечистых». А на самом деле, если человек умеет

воспринимать критику и исправлять свои ошибки, от этого его

авторитет «нисколько не страдает.

Глеба Бакшанова критиковало 'комсомольское

собрание..,

— Но ты не повел собрание по правильному,

партийному руслу!

— Очень правильное было собрание, Федор

Антонович. Живое, страстное, и нам с тобой следовало бы

сделать из него некоторый вывод.

— Какой?

— Первый и самый главный: не следовало парткому

оставлять второй механический без партийной органи-

вации. В годы войны там было десять коммунистов, и

цех быш впереди. А потом администрация разметала

людей: одних — в другие цехи, других — на учебу, и во

втором механическом осталось только два коммуниста. А

ты не вмешался в эти неправильные действия

администрации.

Гусев понимал, что Чардьгнцев был прав. Но

согласиться с Чардьгнцевьм, по его мнению, означало

признать свою оплошность.

Он нахмурил широкие, нависающие на глаза брови:

— Мы говорим не о том. Речь идет о твоем неумении

поддержать лучших стахановцев, увлечь за ними всю