сто и пустить по полям, как Владимир Ильич о тракторах

мечтал. Беспременно!

— Размахнулся! — засмеялся кто-то сзади. — Дай

один сделать. От одного глаза на лоб лезут.

— Ну, чего гогочешь? — обиделся старик. — Ботинок,

и тот ногу жмет, когда спервоначалу наденешь.

Беспременно! Наш завод пустит производство, а сколько еще

таких заводов в Советском Союзе, пошевели-ка мозгами?

То-то!

— А что, дядя Володя, — обратился к нему

немолодой рабочий в низко надвинутой на лоб вельветовой

кепке. — Работа у тебя, я так понимаю, теперь будет

низкого разряда. Ты ведь, можно сказать, профессор

малярного дела. Шутка ли! Крыло самолета, помню, как

облупленное крутое яичко блестело.

Дядя Володя слушал, прищурив глаза, будто

прицеливаясь к его словам.

— Видишь ли, милок, разряд-то может и пониже, да

класс повыше.

— Это как понимать?

— Душой понимать. Я ведь мог на другой завод

махнуть. И заработал бы наверняка поболее. Беспременно!

А видишь ли, оказия какая: не могу с завода уйти,

привык я к нему, будто к дому родному.

Руководя установкой мотора, Ибрагимов краем глаза

поглядывал на комсомольцев второго механического цеха.

Они прошли к окну и о чем-то оживленно разговаривали.

Потом Наташа быстро подошла к Ибрагимову.

Едва заметная россыпь веснушек растаяла в залившей

щеки краске.

— Фарид, — сказала она тихо. — За тобой, конечно,

трудно угнаться. Зато интересно.

322

— Птицу видать по полету, а человека по работе.

— Красивые слова оставим на после. Короче: мы

вызываем тебя на социалистическое соревнование. Моя

бригада и Якова.

—• Ты разве уже бригадир?

— Да.

— Л Глеб? Разве он...

— Я ушла из его бригады.

Ибрагимов помолчал, пораженный новостью, потом

с силой стал трясти руку Наташи.

— Поздравляю, Наташенька!

— Мы организовали комсомольские посты. Подменять

диспетчера, конечно, не станем. Будем подкладывать

огонек туда, где не горит, а тлеет.

— Правильный разговор! — улыбнулся Ибрагимов.—

Мы удивлялись: хороший народ у вас, а цех плетется в

хвосте.

— Занимались выращиванием рекордсменов, — сказал

Яша, подошедший к комбайну следом за Наташей. —

Вроде редких цветов в оранжерее.

— Ну, согласен, Фарид? — спросила Наташа. —

Конкретные обязательства мы разработаем сегодня после

смены.

— Как, ребята? — обернулся к сборщикам

Ибрагимов. — Будем соревноваться с токарями?

— Давай!

— Только пускай учтут: пересесть с черепахи на

самолет нелегко!

Сборщики намекали на карикатуру в многотиражке,

где сборочный цех был изображен самолетом, а второй

механический — черепахой.

— Ура! — закричал Ибрагимов, пересиливая

задрожавший в воздухе гул гудка. — Да здравствует

соревнование с токарями второго механического!

— Ур-ра!—дружно поддержала вся бригада

Ибрагимова.

Ваня Колчин, стоя на бункере комбайна, высоко

подбрасывал кепку и ловко подхватывал ее. На его

остреньком лице уже не было прежнего выражения колючей

дерзости, оно сияло радостным возбуждением.

— Слыхал,— сказала Наташа Якову, когда они

выходили из сборочного цеха. — Как они дружно кричали

ура! Так и работают. Плечом к плечу. Не то, что мы!

ai* 323

— Дай срок, посмотрим, чье ура пересилит, — ответил

Зайцей, сверкнув взглядом.

— Да, да, Яшенька! — обрадовалась Наташа этому

решительному блеску его глаз.— Только надо хорошенько

все продумать. И взяться за работу всем вместе. Одним

дыханием!..

По воскресеньям старики любили собираться в доме

Петра* Ипатьевича. .

Марфа Ивановна была мастерицей стряпать

ароматный и ядреный- рассольник, холодец, румяные пироги

с капустой.

В просторной столовой становилось шумно и

празднично. Начинался разговор о заводских событиях, о

международном положении, вспоминали минувшие годы,

сожалели о «пролетевшей быстрым ветром юности», с

тихой завистью говорили о том, что «жизнь только теперь

развернулась во всю ширь».

— А нам уже скоро безносый кондуктор скажет: ваша

остановка, граждане, — грустно бросал хозяин.

— Шалишь! — стучал кулаком по столу Ипатий,

самый старый из всех присутствующих.—В нарушение всех

правил, мы твоего безносого кондуктора выбросим вон

и поедем дальше!

Марфа Ивановна плыла лебедем — осанистая,

высокая, с черными, молодо блестевшими глазами, — подкла-

дывала кому рыбки, кому белых скользких груздочков.

— Пава у тебя жинка, чистая пава! — восхищенно

прищелкивал языком дядя Володя.

— С такой Марфушкой сто годов под ручку пройдешь

и усталости не приметишь,— ласково журчал Сергей

Архипович.

Петр Ипатьевич расцветал майским солнышком,

улыбаясь всеми морщинками на широком лице:

— Ну, ежели у моих дружков такое настроение —

едем дальше без остановки. Наливай, Володя!

Потом выходили в сад, разбитый позади дома. Марфа

Ивановна бережно выносила гармонь.

— Сыграй, Марфуша, про Стеньку Разина, хо-роший

был человек! — просил дядя Володя.

— Нет, про Ермака!

524

— Хазбулат удалой!

Марфа Ивановна строптиво вскидывала голову и

начинала играть свою любимую. Сергей Архипович, Ипа-

тий, дядя Володя и Петр Ипатьевич, обнявшись, дружно

затягивали:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина-а,

Головой склоняясь

До самого тына...

Вот и сегодня Марфа Ивановна накрывала на стол,

поджидая гостей. Петр Ипатьевич, одетый в новый, из

черного бостона костюм, с аккуратно зачесанными назад

седыми волосами, вошел в спальню: утром, возвратясь

с рыбалки, остался у них спать внук.

Глеб надевал бутсы, пыхтя и свесив к самому полу

золотистый чуб.

— Куда собрался?

— На стадион, — ответил Глеб, не поднимая

головы.— Играем со сборной железной дороги.

— Ишь ты! Выступаешь вратарем, небось?

— Нет, в нападении.

— В нападении... Ну, а покуда побудь в защите.

Нападать стану я.

Глеб поднял голову. Его удивили не столько слова,

сколько голос деда: в нем сквозили и строгость, и обида, и

сожаление.

— Я думал, в верные руки дело передаю, в чистые

руки... Учил тебя токарному ремеслу с малолетства. Да

и разве можно назвать его ремеслом? Ремесло — это

ежели ради куска хлеба. А тут — для души, для того,

чтобы люди тебя долго добром поминали.

— Ты о чем, дед? — спросил Глеб.

— О чем! Мне по заводу и шагу не шагнуть — все

укоряют: «Что это*, Ипатьевич, внук у вас со старинными

замашками? Таких нынче и старичков днем со свечой не

сыщешь».

— Короче, дед. Я не пойму, в чем суть.

— Ты изготовил набор резцов?

—¦ Ну, изготовил, — нетерпеливо пожал плечами Глеб.

— Они повышают производительность?

— Повышают.

— Так почему от народа прячешь их, с-сукин

сын! — закричал Петр Ипатьевич. На лице его проступили

325

красные пятна.— Этому разве учил я тебя? И прадед

твой Ипатий этому учил? Или отец учил?

Глеб встал и поглядел деду прямо в глаза.

— Ты меня не поймешь, дед. Резцы сконструировал

я, и все плоды и честь должны принадлежать мне.

Петр Ипатьевич взял внука за плечи, крепко, до боли

сжал их все еще сильными руками.

— Знаешь ли ты, что такое честь, рабочая честь,

щенок? — проговорил он тихо. — Честь — это когда к

тебе у народа уважение есть, это когда ты все, чему

научился у народа, возвращаешь ему сторицей.

— Пусти! — Глеб вырвался, потирая занывшее плечо.

Потом, встретясь синим, неуступчивым взглядом с дедом,

добавил: —сам разберусь... и сам за себя отвечу!