бьет. И Лиза приметила во мне этот страх. Смеется,

колокольчиком заливается.. Нравилось ей, чертяке,

тайное беспокойство мое...

А потом... Лиза увлеклась конькобежным спортом.

Призы стала брать. И тренер возле нее... бедовый такой

хлопец... кружится, як муха возле чашки с медом... Кто-

то— добрая душа! — в неделю дйЗа раза в мой

почтовый ящик аккуратно письма подбрасывал. Безвременно

теряете, дескать, жену, дорогой товарищ. У

заслуженного мастера спорта с вашей Лизой полный и

безусловный контакт образовался. И усе в таком духе.

Копил я, собирал тучи темные, да одним вечером

враз распорол терпение... невмоготу стало! Под ливнем

моих бешеных слов, упреков, обвинений съежилась,

сжалась Лиза пружиной, да пружиною и выпрямилась:

250

— Ну и чорт с тобой, раз ты такой дурень!

Больше ни полслова не сказала. С месяц или

побольше жили мы так: каждый заперся на замок, ключ

неизвестно куда забросил. Гордые мы оба и обиженные

до смерти! Ждала она, должно быть, пока образумлюсь,

да так и не дождалась. Ушла. Переселилась в

общежитие института... *

Думал — стерплю. Перегорит, уляжется обида. На

пожарище и -то, глядишь, весной зеленая травка золу

забивает... Да нет, чего боялся, — то и вышло. Погас

мой огонь,, я не стало видать дороги...

С обмякшим помятым лицом и безвольно

опущенными плечами Добрывечер выглядел совсем стариком.

Чардынцев снова забарабанил по столу пальцами.

Взгляд его был строгим и 'Пристальным.

— Она? — опросил он, показывая на портрет

женщины с ясными, как весвдний рассвет, глазами.

— Она...

— Тебя и ©прямь не за что любить!—закончив

перестук, громко сказал Чардынцев.

Добрьивечер резко поднял плеча, будто его

встряхнули.

— Да! Не за что! Незадачливый путник,

потерявший дорогу! — Чардынцев встал и начал прохаживаться

по комнате. — Я скажу твоими словами — мыслишь вверх

тормашками, Иван Григорьевич! Шиворот-навыворот

мыслишь, оттого и дорогу потерял.

Ты ушел в свою каморку, заперся в ней и — опять

же твоими словами скажу — ключ неизвестно куда

выбросил.

Ты выбился из ритма нашей жизни! — Чардынцев

расставил по местам стулья, поднял валявшуюся на

полу книгу. — А Лиза — молодец! Ей стало душео с тобой,

Иван. Ее потянуло к коллективу, к строителям. Она

поднялась на леса, и свежий тугой ветер (встретил ее

молодой песней. Молодчина, Лиза, честное слово! И я

никогда не поверю, что Лиза способна на такое, о чем

тебе нашептала старая сплетница — ревность. И письма

тебе подбрасывал наверняка какой-нибудь негодяй!

На лице Ивана появилось оживленное, открытое

выражение, в глазах крепчал, борясь с сомнением,

ликующий огонек: «Неужто? Неужто Лиза вернется? Ты

умнее меня, Чардынцев, да и со стороны лучше видать,—

251

скажи, правда ли, что мы разошлись из-за глупой

подозрительности, из-за проклятых тех писем, что

метнула мне в сердце чья-то расчетливая рука? Правда ли,

что Лиза все еще любит мшя?»

Так: по крайней iMepe виделось во взгляде Ивана

Чардынцеву. И он обрадовался этому еще слабому, но

неугасимому огоньку.

— Лиза вернется, — продолжал Чардынцев, — если

ты покажешь себя сильным, веселым душой человеком,,

а не кашей-размазней, не пустым, как вывернутый чулок.

Чардыадев помолчал, следя за тем, как исподволь

светлеет лицо Ивана и, прогоняя тени, едва приметным

рождающимся солнечным лучом проступает на нем

надежда.

— А если Лиза не вернется?—круто повернулся на

каблуках Чардынцев. — Что тогда? Имеешь ли ты

право подводить людей, которые верят тебе, идут за тобой?

Знай, Иван Григорьевич, что коллектив завода

никогда не простит тебе этого дезертирства. И тебе надо

немало сделать хброшего, чтобы вернуть к себе

уважение.

Добрывечер низко надвинул на глаза свои лохматые,

как гусеницы, брови. Что мог он возразить? Ничего.

Чардынцев прав. Тысячу раз прав.

— А теперь одевайся, — мягко сказал Чардынцев,

сдерживая наплывающую улыбку. — Тебе надо

проветриться после угара.

Иван накинул пиджак, надел кепку.

— Застегнись! — потребовал Чардынцев,

внимательно оглядывая Ивана.

• Добрывечер, бледный, с блуждающими глазами, иле-

тался по комнате, ища ключ...

Чардынцев пришел в цех сразу после гудка.

— Теперь не успокоитесь, Алексей Степанович, пока

не вытягнете нас из прорыва, — сказал ему Иван, мешая

*как обычно русские и украинские слова и кривя губы в

горькой усмешке.

«Ишь, скривился... — подумал Чардынцев. — Обида,

стало быть, проснулась в нем всерьез... это хорошо!»

— Вытаскивать цех придется тебе, Иван

Григорьевич.

252

— Понятно, Алексей Степаныч.

— Вот-вот! И прошу, Иван Григорьевич, не

сопровождай меня, как интуриста. Занимайся своим делом.

Добрывечер одобрительно кивнул и пошел к себе в

контору. Чардьинцев осмотрелся. Цех выглядел теперь не

тем беспорядочным нагромождением металла, каким он

был недавно.

В просторном светлом зале строго отливали сталью

длинные ряды токарных, револьверных и строгальных

станков. На .стенах висели лозунги и плакаты.

«Внешне — все как у людей. Почему же цех плетется

5 хвосте завода? Неужели здесь виноват один

Добрывечер?» «Партийной организации во втором механическом

нет, так как цех почти целиком молодежный», — сказал

Чардынцеву секретарь парткома.

«Вот-вот! Будь здесь партийная организация — все

выглядело бы по-иному,—думал Чардьгнцев, — ну, а

комсомол? Что же он смотрел? Надо потолковать с

комсоргом».

Однако Чардынцев решил прежде посмотреть все

участки.

Справа от конторы цеха висел сделанный, видно,

заводским художником большой портрет молодого

человека со смелым и горячим взглядом и зачесанными назад

пустыми, непокорными волосами.

Под портретом стояла надпись: «Глеб Бакшанов».

«В почетном одиночестве», — подумал Чардынцев и,

оглянувшись, встретился глазами с тем, кто был

изображен на портрете: станок Глеба стоял неподалеку.

— Чардывдев. А вас я знаю. — Он показал рукой на

портрет.

Глеб покраснел. Алексея Степановича уже знали на

заводе многие, и Наташа отзывалась о нем так

восторженно, что в Глебе даже шевельнулась ревность, хотя он

из ее слов знал о возрасте Чардынцева.

— Сперва я заметил изображение, а потом уж

живого человека. Нехорошо!—пошутил Чардынцев.

— Случается...—Неопределенно отозвался Глеб.

— Да. А все из-за того, что на такой большой

стене — один портрет. У вас что, больше стахановцев

нет?

— Есть, почему же!.. Но здесь имеются в виду

лучшие.

253

— А отчего же так мало лучших?

Глеб пожал плечами.

— Не уродились.

Чардынцев окинул его оценивающим взглядом:

— Я бы на вашем месте в таком одиночестве

чувствовал себя плохо.

«Сперва попади на это место, а потом рассуждай,

как ты будешь себя чувствовать», — недовольно подумал

Глеб и, подняв горячие синие глаза, запальчиво

ответил:

— Напротив! Я победил в соревновании и потому

чувствую себя, как майское солнышко.

— Правильно! Честь вам и слава! Но не забывайте,

что этим социалистическое соревнование не

исчерпывается.

— Конечно! Я пойду дальше. Смекалки занимать ни

у кого не буду! — раздосадованно бросил Глеб, желая

скорее закончить разговор, так как Наташа все чаще

поглядывала в их сторону, и он был почти уверен, что

ее интересовал не сн, конечно, а Чардынцев.

— Верно. Но вы-то сами стремитесь передать свой