— О, дочка нашего Щпатьевича! Це дило! Мне как

раз требуется шустрая дивчина —диспетчером.

— Вы невнимательно прочитали, товарищ начальник

цеха, — улыбнулась Наташа. — Там написано —

«ученица токаря».

Добрывечер залюбовался игрой ямочек на ее щеках.

— А це мы передилаем. Диспетчер—это ж

начальство!

— Нет, я хочу работать именно ученицей токаря,—

решительно отрезала Наташа, поправив рукой

падающую на лоб упрямую прядь волос.

Добрывечер удивленно присвистнул:

— Ого!

246

— Ага!— в тон ему ответила Наташа. И Добрывечер

и Чардьшцев громко расхохотались от этого милого, по-

детски простодушного ее озорства.

— И прошу поставить меня на ученье к Глебу Бак-

шаиову.

— А почему именно к Глебу? — спросил Добрыве^

чер, прищурясь. Наташа покраснела, но тут же, прогнав-

смущение, смело ответила:

— Глеб — лучший токарь.

— Вы видали? — спросил Добрывечер у Чардынце-

ва, как бы призывая его в свидетели. — Сначала сказала,

шо явилась в мое распоряжение, а теперь

распоряжается сама!

— Я думаю, что4 девушка права, — поддержал

Наташу Чардьшцев, — получить профессию необходимо. И

надо ей пойти навстречу.

Наташа с восхищением и благодарностью взглянула

на Чардынцева. Нет, этот дядька ей положительна

нравился. В нем виделось что-то большое, умное,

сердечное, такое, что заставляет верить ему, идти за

ним.

Добрывечер повернулся всем корпусом к Наташе:

— Ты знаешь, дивчина, сколько получает диспетчер,

а? Шестьсот карбованцев в месяц! Шестьсот! А ученицей

ты поначалу будешь получать карбованцев двести, да

разве только еще синие очи Глеба впридачу.

Наташа вскипела, сердито поджала губы.

— Ну, ну, — заторопился Добрывечер, заметив ее

негодование, — понимаю! Синие очи дороже

карбованцев.

«Ничего-то вы не понимаете!» — хотела ему крикнуть

Наташа, она уже уставила на него свои отчаянные,

цыганские глаза, но Добрывечер протянул ей пропуск и

примирительно сказал:

— Добре. Иди к Глебу. И нехай он тебя учит так,

шо'б ты в ученицах ее засиделась.

Наташа вся засветилась от радости и, поблагодарив,

вышла из кабинета.

— И вы — в ученики? — проницательно спросил

Добрывечер.

— И я, — ответил Чардьшцев.—До сих пор

заведовал парткабинетом.— Потом, взглянув на Добрьшечера,

улыбнулся: — Я знаю, что вы сейчас подумали: «Ну, кг

247

сидел бы в своем кабинете. Зачем людей отрывать от

работы!» Так?

— Так. Вы отгадыватель мыслей. Можно поступать

в цирк.

«Ого! Колется!» — заметил Чардынцев и быстро

ответил:

— Я решил поступить к вам.

— Тот же цирк, хотите вы сказать?

— Вы тоже отгадыватель мыслей.

— Цирк, верно! — с горечью вздохнул Добры-

&ечер. — Кем же вас поставить?

— Диспетчером, — ответил Чардыицев.

— Диспетчером? — удивился Добрьивечер. — А вы

знаете, якие качества должны быть у диспетчера?

Быстрые ноги, меткий глаз и широкое горло!

— Все это у меня есть, — улыбнулся Чардынцев.

Глава третья

В воскресенье Чардынцев направился домой к Добры-

вечеру. В комнате Ивана Григорьевича царил такой

беспорядок, что хозяин ее густо покраснел от неловкости.

Кровать была наубрана. На столе, рядом с

радиоприемником «Рекорд», на газете стояла черная от сажи

сковородка с остатками яичницы. На раскиданных

вокруг стола трех стульях валялась как попало брошенная

одежда. В простенке между окнами в<исел большой

портрет молодой женщины с тугой косой, обернутой вокруг

головы. Ее лицо показалось Чардынцеву знакомым.

— Здравствуй, Иван Григорьевич! Одиночествуешь?

— Оди-и-н... — протяжи-ю, будто простонав, ответил

Добрьивечер.

— Нехорошо одному быть, Иван Григорьевич.

Человек — животное общественное.

— По теории так... сам читал! А в жизни... иной

раз... усе летит вверх тормашками.

Чардынцев улыбнулся этому его украинскому

произношению — усе.

— Разве наша теория не в ладах с практикой?

— Не то я хотел сказать... Теория—главная ось

жизни... Знаю сам!.. Да ты в ней, в жизни-то...

случается... як вылетевший из станка болт.

248

— Надо поднять его и поставить на место, — сказал

Чардьшцев, пристально глянув ему в лицо.

— Нельзя, — вздохнул Добрывечер и понуро опустил

голову. — Уся резьба сорвана! ¦

— Слабая, стало быть, была резьба, никудышная!

Добрывечер вскинул голову. В карих глазах его

блеснул слабый протестующий огонек.

Чардынцев удовлетворенно постучал пальцами по

столу. Он знал теперь, где в Добрывечере можно высечь

искру.

— Человек — не болт, Алексей Степанович, —

грустно возразил Добрывечер.

— Именно! Он крепче болта, крепче стали!

Добрывечер молчал.

«Как к нему подойти? Словно черепаха, спрятал

голову под панцырь... Э, прямая дорога короче!»

— Познакомился я недавно с историей второго

механического цеха, — начал Чардынцев негромко.— Славная»

история! Цех всегда шел первым. Кто вел его* вперед?

Молодой инженер Добрывечер. Красиво! Таких людей

стоит любить, стоит уважать. — Чардынцев подошел к

окну, и лицо его осветилось воспоминанием. — Был и у

меня в дивизии один полк... гвардейский! Майора

Сухова. Ах, какие то были орлы. Души в них не чаял! — On

отвернулся от окна, и Добрывечер увидел суровую

складку"'разрубившую его переносье. — И вот, узнай я сейчас,

что Сухов и нынче, и в мирной учебе — не первый, ее

лучший командир, а, извини, предмет для склонения на

всех совещаниях, прорывщик, отставший обозник, я быг

честйое слово, не только перестал бы его уважать, а

возненавидел бы. Люто возненавидел!

Чардынцев помолчал, выстукал пальцами длинную

и, как Добрывечеру показалось, оглушительно громкую

дробь.

— Как же ты, Иван Григорьевич, дал себя

отодвинуть в третий эшелон?

Добрывечер пружинисто встал. На сером, в синих

тенях от бессонницы лице сверкнуло негодование.

— Кто вы такой, шо я должен перед вами отчет

держать? — вскричал он неожиданно тонким

фальцетом.— Кто вы такой, шо пришли растравлять мне душу?Г

— Садись, — сказал Чардынцев решительно. Серьге

глаза его потемнели.

249

Добрывечер, невольно повинуясь непреоборимой

внутренней силе этого голоса и упорного, повелительного

взгляда Чардынцева, быстро сел.

— Садись, крутой кипяток, — продолжал Чардьин-

цев, помолчав. — Кто я такой? Тебе обязательно

нужен мундир, высокие полномочия? SA если меня

уполномочила совесть, если я пришел к тебе как коммунист —

поговорить откровенно и честно?

Добрывечер медленно поднял глаза. Во взгляде Чар-

дьшцева он прочел живое участие и какую-то теплую,

обнадеживающую мысль. Сердце Ивана сжалось новой

болью.

— Расскажи, Иван Григорьевич, что у тебя

приключилось? — тихо опросил Чардынцев.

— Приключилась беда: сеял рожь — выросла

лебеда.

Чардынцев молчал. Он понимал, что Добрывечеру

нужно теперь внимание, одно внимание.

— Студентом когда был... усе смеялся над теми, кто

нежданно влюблялся и ходил потом ясной зорькой,

будто зажглась в хлопце душа чудным светом! Смеялся...

А потом тот огонь запалил и меня. И, поверите ли, все

во мне разом вспыхнуло, як в сухом, забитом буреломом

лесу. И понял я: великая сила — любовь... праздник это

у человека. Понял и испугался: а вдруг як погаснет

озаривший меня огонь, вдруг кто выкрадет его у меня?

Бывало, уйдет Лиза в институт — боязно, задержится на

комсомольском собрании либо в кружке — озноб меня