прежде не думал, что быть, скажем, токарем — это

подвиг! А теперь я знаю! — Глеб поглядел в сторону

Наташи. — Хороший токарь — это очень большое! И я

призываю вас, друзья, — снова метнулись к Наташе

сииие искры. — Идемте к нам на завод. Вас ждут верные

товарищи и славные дела!

Наташа долго била в ладоши. Глеб, сев на свое место,

смело глядел теперь ей в глаза. Ему виделась в них

надежда на примирение...

Во время концерта Глеб устроился так, чтобы видеть ее

лицо. На сцене декламировали, плясали, пели, но он

интересовался отражением происходившего на лице Наташи.

Восторг Наташи вызывал в нем ответную волну восторга,

нахмуренные на минуту брови — тень пасмурности и на

его лице.

Когда начались танцы, Глеб быстро и решительно (не

перехватил бы кто!) подошел к Наташе. Она метнулась

навстречу, как всегда, откровенная, не умеющая скрывать

своих чувств.

— Здравствуй, Глеб! Я давно хотела поговорить с

тобой... но мне казалось, что ты на меня в обиде.

— Я? — притворно удивился Глеб и тотчас

покраснел, выдавая себя и злясь одновременно. — Нет,

отчего же...

— Да, да, да! Ты обиделся, Глеб.

Его неожиданно выручил оркестр. В праздничную

суету и разноголосый говор зала могучим и прекрасным

ветром ворвался вальс, увлекая за собой примолкших людей.

Смущенно улыбнувшись, Глеб тихонько, будто

Наташа была из фарфора, коснулся рукой ее талии, и вот они

понеслись уже все быстрее и быстрее...

235

Тяжесть в груди Глеба пропала, и он в каком-то

самозабвении глядел перед собой, едва не касаясь лица

Наташи своей щекой. Наташа вполголоса вторила чистой,

как родник, мелодии...

Оркестр так же неожиданно оборвал игру, как и начал.

Глебу показалось, что музыканты играли бессовестно

мало, но узкая прядка волос, прилипшая к блестевшему

лбу Наташи, рассеяла его недоумение.

— Выйдем на улицу,— сказала она.— Здесь

слишком много яркого: свет, музыка, речи — голова

закружилась!

Она хитровато улыбнулась, давая понять, что говорит

это в шутку.

— Уж не от моей ли речи головокруженье? —

засмеялся Глеб, пробираясь вместе с Наташей к выходу среди

образовавшейся после танцев толчеи.

На лестнице нижнего этажа стоял полумрак, и Глеб

хотел было взять Наташу под руку, как это делают все

молодые парни на выпускных вечерах, свидетельствуя,

что вчерашние десятиклассницы стали уже взрослыми

девушками, но Наташа быстро увернулась и, глядя на

него снизу вверх, строгим и немного по-детски

таинственным полушопотом проговорила:

— Ты хорошо сказал, Глеб: «быть токарем — это

большой подвиг!» Я об этом часто думала. И мне

кажется... Я решила... Да, да, решила, — повторила она,

как бы окончательно утверждая свое решение. — Я

пойду на завод. — И, улыбнувшись, добавила: — На

папин завод.

Глеб приостановился, не зная, принимать ли всерьез

ее слова. Он собрался уже что-то сказать насчет

благотворного влияния своей речи, но, взглянув на

доверчиво-строгое и какое-то, словно озаренное внутренним

светом лицо Наташи, горячо произнес:

— Это очень правильно! Ты помнишь, лет пять тому

назад я говорил, что девчонка 'не может быть

токарем.

— Помню, — ответила Наташа.

— Я был глуп. Прости меня, Наташа!

Он воодушевился и стал рассказывать о своей

работе.

Маленькая кепочка с узеньким козырьком лежала на

тугой копне его рыжеватых, с багрянцем волос. Два

236

чуба, как два широких языка пламени, выбивались из-

под кепки, выдавая неукротимый его характер.

— Девочки говорят, что надо продолжать учебу.

Завод никуда не убежит. Зато ты придешь сразу

инженером. А я считаю, что прежде чем стать инженером, надо

поработать, узнать жизнь, производство.

— А почему нельзя учиться на заводе? У нас

открывается нынче филиал машиностроительного института.

Улица была завьюжена добела щедрым майским

цветеньем. С запорошенных палисадов головокружительно

тянуло сиренью. Звезды и те казались диковинными

цветами.

Эх, заплутаться бы в этой сказочно-чудесной немой

метели, чтобы до утра не найти дорогу к дому. Вот бы

напился он сладостно-хмельной неутолимой наташиной

улыбки, вот бы нагляделся ее лукавых и чистых глаз!

Глав а вторая

Наташа проснулась с ощущением

радостно-тревожного ожидания, как семь лет назад, когда она в первый

раз после приезда из Ленинграда собиралась в школу.

Она поминутно взглядывала тогда на стенные часы и,

плохо еще разбираясь в мудреных перемещениях

стрелок, громко звала:

— Мама, уж верно семь часов!

— Спи, стрекоза! Я знаю, когда разбудить, —

отвечала Марфа Ивановна с напускной строгостью, но и она

не спала, дивясь спокойствию Петра Ипатьевича,

который сладко похрапывал.

Потом начиналась праздничная суета сборов.

Наташу наряжали в новое, специально сшитое платьице, со

снежной белизны воротничком, придававшим ее

озорному личику некую праздничную степенность; в

коротенькие косички вплетали два больших банта.

Наташа брала черный портфель и с уморительной

важностью шла в школу под торжественным эскортом

Петра Ипатьевича и Марфы Ивановны.

Теперь Наташа встала тихо, чтобы не разбить

чуткого сна стариков, и вышла в соседнюю комнату.

В глаза ударило солнце — все окна густо позолотила

заря. Небо было глубоким и чистым. Только чуть

повыше горизонта угадывались тонкие, как паутина, белые

кружева облаков.

237

Стройная и немного уже кокетливая березка ласково

перешептывалась с резвым ветром.

Наташе стало необъяснимо весело.

Чем больше ей становилось лет, тем огромней и

глубже, как вот это бездонное небо, казался мир, тем

просторней и светлей было в ее душе, тем больше новых,

небывалых ранее чувств и мыслей рождалось в ней.

За стеной часто ворочалась и вздыхала Марфа

Ивановна. Вчера у Наташи с ней произошла размолвка.

Марфа Ивановна продолжала противиться поступлению

Наташи на завод.

— Вот докторицей бы! — беспрестанно повторяла

она. — Завсегда чистая и белая, как лебедь. Или

артисткой — орлицей гордой. Ты ведь любишь

представлять на сцене.

— Ах, мама, мало ли что мне'кажется сейчас

любимым. Нужно проверить себя по-настоящему и тогда

сделать выбор. Я ищу...

— А чего искать, коли давно до тебя найдено.

Слепому видно, кем лучше быть: докторицей либо токарем.

— Мама, у тебя старые-престарые взгляды на жизнь.

Извини меня, но над подобной мудростью сейчас

посмеются.

— Я стара и глупа, конечно, только скажу тебе:

пожалеешь, что не послушалась, да поздно будет!

Молодая-то дурь развеется.

— У всякого свой ум...

— Свой ум! — закипела Марфа Ивановна. —

Нажила уже!

Петр Ипатьевич сидел насупившись. Но не оттого,

что не одобрял решение Наташи, тяга ее к заводу — это

частица его души, это его рассказы о мастерстве и

характере своих товарищей, это та драгоценная жилка,

что передана им Наташе, как эстафета, чтобы не

переводились в роду Бакшановых умельцы, влюбленные в

работу с металлом. Не уверен был старик в прочности ее

выбора. «Не агитнул ли ее какой-нибудь шустрый

заводской парень? — опасливо думал Петр Ипатьевич. — И

она ее из интереса к делу, а из тяги к искусителю

возмечтала о заводе?» Он строго взглядывал на высокий

лоб Наташи.

— Вишь, светлый месяц, притча какая... — сказал

238

он, обращаясь к жене. — С одной стороны, девку

приневолишь — навек обездолишь, с другой"же... — Он вдруг