человеческое близко. Не ладится у тебя, вижу я... Тяжело это,

когда не ладится, знаю. Так ты, послушай-ка,

родненький,, собери все, что есть в тебе хорошего, сильного да и

объяви сам себе приказ: не отступать! Научиться

токарному делу не хуже других! И день за днем, час за часом

выполняй святой приказ этот. Приглядывайся, как

другие токари работают, спрашивай. А ежели побранит

тебя кто, — не обижайся.

Сабирка давно отвел резец от втулки и жадно, как

материнское слово, слушал добрый голос Аннушки.

— По правде тебе сказать, родненький... Только ты

покуда никому не говори... сама приглядываюсь я к

токарному ремеслу, денно и нощно мечтаю к станку стать.

— Правда, Аннушка? — повернулся к ней Сабирка.

Смуглое лицо его радостно просветлело.

— Правда, родненький. Давай учись, а там, глядишь,

и меня научишь.

— Научу, Аннушка! Честное комсомольское! — горячо

тряхнув кудлатой головой, проговорил Сабирка.

— Ты что же, уже комсомолец?

— Н-нет,— смутился Сабирка.— Пока еще нет. Это

привычка у меня такая.

— Что же, добрая привычка! — сказала Аннушка и,

взяв за рукоятки тачку, быстро покатила ее к кладовой.

Сабирка не знал, что у Анны от волнения защипало

в глазах, и она проглотила горячую слезу...

204

С тех пор Аннушка, пройдя мимо, то конфету сунет

в карман спецовки Сабирки, то пряник.

— Зачем же, Аннушка? — спросит Сабирка смущенно.

— Ешь, родненький. Мои зубы уже не берут.

В конце зимы Аннушка получила похоронное

извещение, «...военврач третьего ранга Анна Сергеевна Бак-

шанова погибла за свободу и независимость советской

Родины».

О, какой это был черный день! Придя с работы и

увидав в почтовом ящике конверт с незнакомым почерком,

Аннушка долго стояла, боясь пошевельнуться. В сердце

ударило страшное предчувствие. Непослушными,

одеревеневшими пальцами она вскрыла конверт...

Всю ночь душили ее сдавленные рыдания. И казалось

ей, не выдержит, изойдет болью и кровью сердце. Всю

ночь утешали ее, как могли, Николай Петрович, Сергей

Архипович и Тоня.

Утром она поднялась и страшная, с опухшими

глазами и перекошенным горем лицом, шатаясь от

слабости, пошла на завод. Зьжанов, увидав ее, застыл в немом

испуге.

— Поставьте... к станку,— только и сумела она

выдавить.

Прибежал Сабирка. Он видал, как шла она, шатаясь,

по цеху.

Она обхватила обеими руками его голову и зарылась

лицом в черной шапке его волос...

Три недели Аннушка и Сабирка вдвоем стояли за

станком — молчаливые, строго сосредоточенные, словно в

почетном карауле. Аннушка сжимала рукоятку суппорта и

ей казалось, что она мстит врагу за дочь, за всех

обездоленных вдов и матерей, мстит и будет мстить трудом,

светлым и свободным, как светла и свободна сама правда,

которой живет она и ее товарищи.

Так Аннушка стала токарем. Училась у всех и каждый

старался показать ей все, что знал. Но с самой большой

нежностью отзывалась она о Сабирке.

— Это мой наипервый учитель, — говорила она, а он

краснел и опускал голову.

* Потом, когда сняли Зыканова — человека,

«перегруженного пережитками капитализма», как характеризовали

его на профсоюзном собрании, мастером цеха назначили

Аннушку.

2С5

Показалось ей тогда, будто взошла она на высокую,

крутую-крутую гору, и сильный ветер, злой и

непримиримый, норовит ее сбросить вниз, в ущелье. Страшно ей

стало. Не за себя страшно, а за то, что подведет она людей,

не оправдает их надежд.

— Высоко вознесли, Иван Григорьевич, — сказала она

Добрывечеру, — непривычно.

— Привыкайте.

— Боязно, Иван Григорьевич. Взяли сороку и

поместили в орлиное гнездо. Ну какая из сороки орлица?

Добрывечер только посмеивался над ее страхами.

Величать ее стали Анной Спиридоновной, за глаза, правда,

подрежнему ввали Аннушкой; в конторе цеха лучший

стол дали ей: с рогатым медным оленем на чернильном

приборе, что ни день—вызывали на совещания, и

завертелась Аннушка, как белка в колесе, чуя сердцем, что

упускает она в своей работе самое важное, а что

именно — не знала.

Спросить у молодых стеснялась. «Это ведь не то, как

там, мол, резец заточить либо какой станку режим

держать. Тут режим строгий —• руководство. Вот и вожу

рукой, а что толку-то?»—думала она с затаенной,

мучительной заботою.

Сабирка вырос, вытянулся, как молодой дубок. Ему

поручали уже сложные токарные работы и звали кто Са-

биром, кто товарищем Ахметовым.

В цех пришло много новой молодежи. Народ

грамотный, шумный, веселый. Иные послушные,

степенно-внимательные, а иные своевольные, запальчивые.

Трудно с ними совладать Аннушке, маятно.

— Аннушка... Анна Спиридоновна,— окликнул ее

как-то Сабир. Черные глаза его смотрели с жалостливым

участием. — Похудела ты больно.

— Похудеешь, родненький, — вздохнула она,

заправляя обеими руками вожЛы под косынку. — Двадцатое

число подходит, а у нас еще только тридцать два процента

плана дадено. А Добрывечер наш, сам знаешь, добрый

только до двадцатого, а после — злее мачехи!

— Одна не повезешь, Анна Спиридоновна,

надорвешься,

— Вот именно, родненький.

— Я слышал, как Петр Ипатьевич и инженер

Луговая, дочка твоя, разговаривали с Добрывечероод: «Мы,

206

говорят, как коммунисты, требуем от тебя перестроить

работу». Строго разговаривали.

«Как коммунисты, требуем... — мысленно повторила

Аннушка. — Вот с кем надо мне посоветоваться!»

— Спасибо, родненький! — сказала она Сабиру,

блеснув улыбкой, и быстро понеслась по цеху. Полы

расстегнутого синего халата развевались, как крылья. Сабир

пожал плечами:

«Чудная все-таки Аннушка. Ни с того, ни с сего —

спасибо и побежала, будто ей не сорок девять лет, а

шестнадцать!»

Г л а в а десятая

Иван упивался счастьем молодой любви. Ему верилось,

что наступил праздник — нескончаемый и прекрасный.

На работе, в своем ли цехе либо на совещании у

главного инженера, тихой музыкой звучали в душе

Ивана отголоски простых, может быть, самых

незначительных слов Лизы. Но как весело сверкали его глаза, какой

радостью дышало его добродушное широкое лицо! И он

брал на себя такие большие, такие трудные

обязательства, что у остальных начальников цехов захватывало дух

от его смелости. •

— Обещания грузить поначалу легко, да потом они

оборачиваются тяжелыми камнями, — шептал ему кто-

нибудь из них.

— Ничего, — отшучивался Иван, — у меня спина

широкая. Не веришь, цепляйся и тебя вместе с твоим цехом

увезу.

И снова виделись ему глубокие и чистые глаза Лизы...

Иван перебирал в уме каждого своего рабочего и

находил в них новые возможности для повышения

производительности труда. Он учил людей изготавливать новые

приспособления, глубоко продумывать рабочие процессы.

— Ты плохой токарь, — говорил он какому-нибудь

востроглазому пареньку, — дятел! Носом работаешь, а не

головой.

— Как? — удивлялся токарь. — Я даю норму

аккуратно.

— Даешь норму. А нам нужно, чтобы ты две нормы

выполнял.

— Не выжать, Иван Григорьевич.

207

— Вот я и говорю — дятел! А ты научись вносить

{рационализацию. Ищи скрытый капитал. Внимательно

(Присмотрись к своему хозяйству, не думай, что оно

маленькое.

Добрывечер «брал шефство» над этим токарем: давал

ему техническую литературу, наблюдал его работу,

указывал недостатки.

Паренек обретал смелость, работал увереннее и

правда не на много, но повышал выработку.