Когда случался шухер, все тюремные коридоры обычно перекрывали, в каждый цех во время работ запускали двух-трех лишних охранников, а входные двери запирали на замок. Сейчас была уже ночь, и Райнхолд понадеялся было, что охрана довольствуется обычной внеплановой проверкой личного состава. Но тут он услышал громкую матерщину в соседней камере, а потом там что-то со звоном посыпалось на пол, и Раен понял, что не миновать обыска.

Почти сразу же решетка в его камере с грохотом отъехала в сторону, и в нее ворвалось трое офицеров. Один из них крепко держал на кожаном поводке большую поджарую овчарку, а другой – мощный фонарь дальнего света.

Встать, мать твою так! Фамилия, имя? – Райнхолд поднялся с койки, жмурясь от направленного прямо в лицо ледяного белого света лампы. Луч света, похожий на те, которыми пользуются в больничных операционных, сместился в сторону, и Раен узнал ухмыляющуюся харю Брайна.

Тальбах, Райнхолд, – он почти удивился своему равнодушию, когда двое американских обезьян начали перетряхивать его постельное белье и смахивать содержимое с полок. Райнхолд смутно помнил, что когда-то давно проверки камер страшно унижали его. Обычно их проводили добротно, переворачивая вверх дном все содержимое камеры в поисках оружия или контрабанды. Сейчас Раену было безразлично.

Так бывает. Сначала это кажется таким сложным – научиться просто жить с ощущением, что охрана следит за тобой через решетку каждое мгновение, даже когда ты подтираешь зад. Жить в бесконечном ожидании очередного шмона – заключенных обыскивают перед каждой прогулкой, каждый раз, перед тем как перевести на новое место. Карманы наизнанку, куртку держи вечно на отлете, чтобы ее тоже обыскали...

А потом ты вдруг обнаруживаешь, что давно привык к этому, и живешь дальше, и то, что раньше казалось немыслимым, начинает потихоньку превращаться в

норму. Раен давно уже не мог принадлежать даже сам себе. А что можно было говорить о каких-то вещах, которые он пытался называть своими, когда сам он давно уже превратился в чужую вещь. В вещь, которую можно использовать по усмотрению, а потом вышвырнуть на помойку – а куда ему еще будет деваться отсюда, когда у него больше нет ни семьи, ни друзей, ни вообще кого-нибудь, кому он нужен. Только на помойку, как любой вещи, у которой вышел срок эксплуатации.

С полки под зеркалом на пол полетели пара карандашей и зубная щетка, на которую кто-то тут же наступил сапогом. Тонкая пластмассовая ручка переломилась, издавая хруст, похожий на тот, как когда кто-то дробит в лужах первый ледок. Потом туда же, на пол, отправились одеяла и смена нижнего белья.

Им можно. Им теперь все можно. Все равно они ничего не найдут.

Ого, что я вижу, – Брайн вывернул наизнанку сероватую наволочку и демонстративно вытряхнул из нее помятую тетрадку в черной обложке. – Никак дневник? сочинение о том, как мы провели предыдущую ночь, может быть, хе-хе?

Нет, Брайн не забыл того оскорбления, которое Райнхолд нанес ему больше года назад. Не забыл и с тех пор все пытался взять реванш. Райнхолд смотрел на него без выражения. Полутора лет за решеткой ему, пожалуй, хватило, чтобы перестать поддаваться на эти примитивные провокации.

Двое охранников двинулись к следующей камере, не выпуская из рук собачьего поводка, который они держали теперь уже вдвоем, потому что пес рычал и вырывался, странно выворачивая лапы, как будто его заставляли идти по скользкому льду. Наверное, очень грустно быть такой псиной, подумалось вдруг Раену. Ни от кого не увидишь ласки, только и знаешь, что лаять да кусать кого велят.

Ну так что, мне, может, показать майору охраны твои писульки? Как думаешь, ему понравится? – Брайн помахивал тетрадкой перед самым его носом. Видно было, как ему досадно, что Райнхолд не рвется ее отбирать, и нельзя дать ему за это по морде.

Ну, покажи, – сказал ему Райнхолд с едва заметным злорадством. Это было все, что он мог себе позволить. Брайн глянул на него бешеными глазками и решительно открыл тетрадь с явным намерением зачитать оттуда что-нибудь вслух – это было видно по тому, как он заранее издевательски скривил угол рта.

Потом яростно пролистал страницы и с ненавистью посмотрел на Раена:

Ты у меня еще получишь когда-нибудь... говнюк чертов! – и скомканная тетрадка полетела Райнхолду в лицо. Тот остался стоять неподвижно, словно изваяние, чувствуя, как внутри что-то тяжелое, словно кусок горького мутного льда, медленно оседает вниз, вымораживая внутренности. Только когда решетка захлопнулась и свет в камерах снова погас, Райнхолд опустился на истоптанное чужими ботинками постельное белье и медленно подобрал с пола тетрадку, прижимая ее к груди. Руки его дрожали, как после драки, когда наконец разжимаешь кулаки, на костяшках которых проступает кровь, и все никак не можешь расслабить мускулы, потому что их словно свело судорогой. Внутри него все омертвело, и где-то в животе сделалось холодно и пусто.

Собственно, а ради чего все это, очень спокойно спросил кто-то внутри. Жить стоит, когда есть ради чего жить, ведь верно? Нечаянный вопрос обжег холодом, и Райнхолд почувствовал, что его знобит. Ты терпел все это ради Свена. Сегодня Свен тебя послал. Чего ты еще боишься, Райнхолд? Боли? Так она не продлится долго. Наоборот, она наверняка не будет такой долгой, как та, что тебе уже пришлось испытать.

Так, наверное, может почувствовать себя какое-нибудь израненное животное, когда оно, не в силах уйти от погони, падает на снег и вдруг понимает, что выход где-то совсем рядом. Вот когда ты умрешь, твои раны станут холодными и покроются прозрачным ледком. И лишь тогда они перестанут болеть.

«Ради чего...» – шепотом произнес Раен. И снова не нашел ответа. Он очень долго гнал от себя эти мысли, потому что они казались ему слишком страшными, но сейчас у него не было больше сил, и то, что раньше выглядело страшным, теперь манило и притягивало точно так же, как когда-то, полтора года назад – немыслимо давно – притягивала к себе мысль об освобождении. Он ведь может сам освободиться. Сам, никого не спрашивая и ни о чем не жалея. Райнхолд даже удивился, почему такое простое решение не пришло ему в голову раньше.

Главное, выбрать правильный способ. Веревку – неоткуда взять. В цеху веревок нет, а в мастерские или в прачечную его так просто никто не пустит. Кроме того, если кто-нибудь вдруг заметит и обо всем догадается, можно угодить в «группу потенциальных самоубийц». Этих ребят помещают на несколько суток в специальные стеклянные камеры, и охрана или заключенные в шесть смен наблюдают за ними. Этого нельзя допускать.

Нужно раздобыть что-то острое, вроде заточки или обычной бритвы, но их ведь тоже неоткуда взять.

Ложка, вдруг осенило его. Обычная алюминиевая ложка из столовой.

Остро наточить ручку о бетонный пол, дождаться, пока наступит ночь, и воткнуть в шею, туда, где бьется жилка сонной артерии. Это ведь так просто.

Райнхолд тихонько засмеялся собственной находчивости, сжимая кулаки. Ладони были покрыты холодным потом от волнения, и на мгновение Раену показалось, что он сжимает в руках кусочки растопленного льда.

Завтра. Он сделает это завтра сразу же после отбоя, никого не спрашивая. Освободится. И никто не сможет ему помешать.

Райнхолд даже не вздрогнул, когда совсем рядом тихонько звякнули ключи, и темнокожий дежурный офицер – кажется, как раз тот, который был с овчаркой, – хриплым со сна голосом велел ему подниматься.

А ну и пусть, подумалось Раену, когда он выходил из камеры. Сегодня я с тобой попрощаюсь, а завтра ты увидишь, кто кого перехитрил.

#

– А ты неплохо научился работать ртом, мой хороший, – произнес Локквуд. Он сидел на своей койке, откинувшись к стене и не спеша застегивать ремень.