Через четверть часа Али подвёл к ручью остывших лошадей, и, пока они пили, Ашотик медленно изъял из ямки затвердевшую копию мундштука. Намотал на него толстый слой ткани, бережно уложил в хурджун. Али протянул руку – помочь кизляру подняться в седло, но тот опять убежал к заветному месту. Здесь он, несколько раз подпрыгнув, разрушил и затоптал отпечатанный в глине след мундштука.

Снова пустив коней в галоп, вернулись назад, но поехали не во дворец, а к знакомому многим в Багдаде дому ювелира Бахти. О нём было известно, что Бахти заказчиков не обманывает, золота оловом не портит и украшения делает безупречные.

Вбежав в полутёмную, душную мастерскую, Ашотик радостно простонал: ювелир был один. Не произнеся даже привычного и обязательного приветствия, Ашотик приблизил своё лицо к лицу ювелира и зашептал:

– Брось все заказы, Бахти! До вечера отлей мне из золота вот этот предмет!

И, развернув тканевый кокон, вложил в руку мастера меловой белый слепок.

– Денег дам – сколько скажешь! Здесь, как видишь, ещё будут сапфиры, – я привезу их вечером или завтра.

– Мундштук от кальяна! – догадался, вглядевшись в слепок, Бахти.

Ашотик, словно ужаленный, вскинул вверх палец и зловеще проговорил:

– Я заплачу не торгуясь! Но только запомни: услышит кто, что ты сейчас произнёс, хоть одно ухо, – я напою тебя твоим же расплавленным золотом!

Мастер испуганно и торопливо склонился в глубоком поклоне, и кизляр Хумима-паши, взмахнув полами испачканного глиной доломана, выбежал из мастерской.

На кладбище пошли только вдвоём, и пошли ночью. Долго ползли на животах. Селим морщился: острые камешки больно впивались в колени и локти. Несколько раз приносились к ним громко лающие собаки, но старый Касым-баба рукой умелой и опытной эту напасть отводил. Он, подворачиваясь набок, выхватывал из хурджуна куски сырого мяса, – мосластые, с жилами, – и отбрасывал в сторону. Голодные бездомные псы своё ненужное любопытство немедленно заменяли на погоню за тем, кто ухватил мясо первым, и на драку между собой.

Приползли.

Касым-баба открывал секреты. Не показывал, не учил. Посвящал.

– Единственное здесь надгробие, – толкался его жаркий шёпот в Селимовы уши, – где в вертикальной плите знак полумесяца прорезан насквозь. В лунную ночь его хорошо видно издалека. Слева под надгробием нащупай-ка ямку… Что в ней?

– Цепь!..

– Потяни её дважды.

– Потянул. Теперь что?

– Теперь жди.

Лежали на нехолодной ещё, накопившей дневного солнечного тепла, надгробной плите. Ждали чего-то. Время от времени прилетал ветерок, приносил аромат кипариса. Вдруг Селим вздрогнул: камень с полумесяцем стал медленно двигаться вверх! Он как будто вырастал из плиты, поднимаясь на двух квадратных ногах, между которыми так же рос и увеличивался чёрный проём. Пустота. Ушёл камень вверх, обнажив под собой квадратный, не очень широкий, то ли люк, то ли лаз. Впрочем, какая разница?

– Спускайся туда, – прошептал ободряюще Касым-баба. – Ты высокий, твои ноги должны достать до первой ступени.

Влезли, спрыгнули в темноту. Послышался шелестящий звук крутящегося, железного, хорошо смазанного колеса. Камень опустился. Встал на место бесшумно и быстро. Только в конце раздался лёгкий, ни на что другое не похожий, знакомый немногим лишь мастерам-камнетёсам звук соприкосновения камня с камнем.

Исчез бледнеющий над головами квадрат. Раздались удары кресала о кремень. Тусклым огоньком взялся фитиль и поджёг масляный факел. Под каменным сводом стало светло, внизу же цеплялась за ноги клочковатая тьма. Впустивший их в подземелье незнакомый сгорбленный человек, подняв свет над головой, засеменил по неразличимым под ногами ступеням. “Восемнадцать”, – машинально сосчитал Селим. Небольшая площадка – и снова вниз. Ступени теперь были чуть шире и закручивались по спирали. “Сорок четыре”. Горбун проворно прыгал внизу. На руках и плечах его поблёскивало и звенело настоящее золото. Цепи, обручи, украшения. И – корона на голове. С зубцами. В самоцветных глубоких камнях.

– Пришли. Поздоровайся, – часто дыша, негромко выговорил Касым-баба.

– Приветствую тебя, золотая пещера! – воскликнул наученный заранее Селим и обвёл всё вокруг потрясённым взглядом. – Здравствуй, великая тайна Багдада, – сказал уже тише и добавил – теперь от себя: – Выходит, ты существуешь? Выходит, ты – вовсе не сказка?

– Не знаю я человека, – захихикал золочёный горбун, – который в этом с тобой согласится. Это как раз и есть сказка! Смотри! Смотри! Не сказка? Смотри!

Ощущения были такими, что в них не очень-то верилось. Блеск драгоценных металлов и огни самоцветов слепили до головной боли, но и не смотреть было невозможно. А ещё лезла в грудь копоть от факела, как раз в то самое время, когда страстно хотелось взахлёб набросать туда свежего воздуха.

– Пойдём, Твоё внезапное Величество, – положив сухую ладонь Селиму на плечо, устало проговорил Касым-баба.

Как зачарованный, Селим пошёл, влекомый горячей силой нетяжёлой и, в общем, несильной руки.

– Всё, что ты видишь, – и слева, и справа, – это общее. То есть принадлежит всем в общине. Тебе, разумеется, тоже. Эти сокровища тратятся с общего согласия и на общее дело. А вот в пещерках – ты видишь эти проёмы? – это пещерки, – в них стоят сундуки с замками. Здесь старые воры Багдада хранят часть имущества, которое там, на земле, было бы очень заметно. Ну и потом, – это ты, наверное, знаешь и сам, – весьма неразумно держать все свои сокровища в одном месте. Ты теперь можешь принести и собственный сундучок. Здесь он будет в большей безопасности, чем в гареме Хумима-паши…

Касым-баба выговорил последние слова, запнулся, растерянно взглянул на Селима и вдруг визгливо, пронзительно, как сумасшедший, расхохотался. Ему хрипло вторил горбун.

– Безопаснее!.. Чем… В гареме! И это мы говорим ему! Ему, хитрейшему вору, который вынес мундштук из этого самого гарема!!

– Вот он, вот, – всхлипывая, проговорил сбегавший куда-то горбун.

В руке его, в свете факела, мерцал и светился влажный, словно яичный желток, золотой Хумимов мундштук.

– За всю историю пещеры, – пытаясь отдышаться, принялся пояснять Касым-баба, – крупных сапфиров у нас было всего пять. Такие камни мы ценим. Сапфир – сам по себе уже талисман. Это камень судеб людских, да и не людских тоже. Но не так давно один мы отдали: нужно было спасти от палача двоих наших людей. Их схватили при странных обстоятельствах, и подозреваю я, что конечной целью этой затеи было обретение именно крупного чистого сапфира. Мы заплатили. Отдали один из пяти. Причём сначала хотели подсунуть камень с дефектом, – был один с крохотным сколом. Но нет. Пришлось заменить. Осталось четыре. Ну а ты вдруг принёс сразу шесть. Шесть! И в золоте. Конечно, вопрос был спорный – отдавать тебе корону или не отдавать, – многие внесли в общую копилку гораздо больше, чем ты. Но уговор нарушить нельзя. Никто не верил, что ты выкрадешь этот предмет из гарема. Потому и легкомысленно пообещали, что ты станешь тогда Главным вором. Как ты это сделал – конечно, не скажешь. Не скажешь ведь?

Касым-баба с некоей даже мольбой заглянул снизу в глаза Селима. Тот, потерянный и ошеломлённый, готов был, как ни странно, поведать, но старик опередил события:

– Конечно не скажешь.

Он вздохнул.

– Но мундштук ты принёс, и все наши смотрели на него, и никто не посмел отрицать, что мундштук – именно тот. Так что делать было нечего. Слово сказано. Теперь ты – Главный Багдадский вор. Решили. Вот твоя корона.

– А общей сходки разве не будет? – неуверенно спросил Селим, принимая снятую горбуном со своей косматой, с острой лысой макушкой головы корону.

– Вот потому мы и целы пока, – хихикнул Касым-баба, – что живём так, как людям сверху было бы странно. Мы никогда не собираемся все вместе. Дело решает лишь мнение, голос, верно? Ну а голос узнать – труда нет. Послать Бая Скорохода – и он за день сможет обойти всех. Хотя было такое, – случалась нужда обсудить дело немедленно. Но и тогда мы собирались не в пещере. Это понятно? Вот, а мнения о твоём короновании собрали за один день. Этот вопрос был прост. Всего-то и сложности, что оценить подлинность предмета. Ох, и летал же в этот день мундштук по Багдаду! Шуму ты наделал, как в тот раз, когда снял со спящей жены главного кади шейное ожерелье в присутствии спящего мужа. Был слух, что ты проходишь сквозь стены. Тогда многие из наших над этим смеялись. Сейчас не смеются.