— Вот и приехали! — сказала Груня.

Аграфена Игнатьевна чуть приподняла голову, взглянула на высокую тесовую крышу, на крыльцо и снова опустилась на сено.

— Матушку-то несите прямо в горницу, в наш дом, пока ваш-то проветрится: чай, взаперти был. — Пелагея засуетилась около телеги. — Я ей и постельку приготовила.

Но Нина Николаевна решила везти мать прямо в больницу.

Пелагея замахала руками:

— Что ты, матушка, надумала! Пусть переночует, а завтра и отвезти можно. Что касаемо лекаря, так его Кузька и сюда доставить может. Зачем старуху зря маять? Как ее величать-то?

— Аграфена Игнатьевна, — ответила Железнова, снимая узлы с телеги.

— Куда ж ты, свет мой, Аграфена Игнатьевна, сейчас поедешь-то? — приглаживая седые волосы больной, приговаривала Пелагея. — Тебе с этой сутолоки отдохнуть надыть. Отдохнешь, чайку попьешь, грудь твою молочком горячим распарим. У нас, в новом доме, хорошо, прибрано, вольготно.

Аграфена Игнатьевна задергала губами, мутные глаза заморгали.

— Спасибо, милая моя, спасибо... — тяжело дыша, сказала она.

— Ну вот и хорошо, — Пелагея вытерла концом платка навернувшиеся слезы и показала молодухам, как снять больную с телеги.

Нина Николаевна обняла ее и проговорила:

— Пелагея Гавриловна, дорогая, спасибо вам...

Стоявшая позади Галина Степановна тоже всплакнула. Юра молчал, нахмурив брови.

Аграфену Игнатьевну положили на кровать. Стеша принесла большую кружку молока и, усевшись на самодельную, трехногую табуретку, принялась поить больную.

— Что же, милые мои, снедать аль в баньку пойдете? — спросила приезжих Пелагея Гавриловна.

— Если можно, то в баню, — ответили женщины.

Юра же косился на стол, где в глиняной плошке горкой лежали ломти пахучего свежего хлеба. Глотая слюну, он сказал:

— Я пойду с мужчинами.

— Ах ты, мужчина! — засмеялась Пелагея Гавриловна. — Садись-ка за стол.

— Спасибо, я подожду, — глянув на мать, ответил Юра.

Нина Николаевна улыбнулась:

— Садись, раз Пелагея Гавриловна приглашает.

За едой Юра рассказывал о том, как фашистская авиация внезапно напала на их городок, как ранило бабушку и детей Валентиновых, как они ехали на платформе, а самолеты налетали на их эшелон...

Слушая мальчика, Пелагея Гавриловна возвращалась мыслью к своим сыновьям: вот Петр из пулемета стреляет, Семен из пушки палит, Василий снаряды на позицию везет, Никитушка в какой-то Каче летать учится, Иван из подводной лодки мины пускает... Она подошла к Юре, одернула его рубашку и тяжело вздохнула.

— Кушай, сынок, на доброе здоровье, кушай! Эх, детки, кабы вы знали, как за вас матери страдают! — и с укором посмотрела на Кузьку. — Никогда бы им худого слова не сказали!..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Аудитория мало-помалу пустела. Сдав экзамен, студенты уходили, за столами осталось всего несколько человек. Вера решала последнюю задачу в билете. Задача никак не выходила: ответ получался какой-то четырехэтажный.

Накануне Вера получила письмо от матери. Оно захватило все ее мысли. Письмо писалось накануне войны. Мать просила, чтобы Вера вела себя умно и скромно, дружила только с хорошими девушками, предостерегала ее от преждевременных увлечений: ведь сколько горя приносит ранняя любовь!.. В конце письма сообщала, что они скоро должны переехать в Минск или в Москву и что отец сейчас на границе, где-то около Бреста.

По этому письму Вера заключила, что отец попал в самое пекло.

На большой, во всю стену, классной доске студент решал не очень сложную задачу. Но он так перепутал знаки, что все пошло у него вкривь и вкось. Взгляд его черных цыганских глаз все чаще останавливался на Вере: «Помоги!» — ясно читалось во взгляде. Вера не любила этого озорного и насмешливого парня и в другое время, может быть, даже радовалась бы его неудаче. Но сейчас стало жаль его. Вера знала, что ему тоже не до экзаменов. Однако помочь ему не могла.

Поглаживая запачканной мелом рукой затылок, отчего черные его волосы постепенно седели, студент уже с полной безнадежностью посматривал то на доску, то на Веру.

Профессор поглядел на исписанную вычислениями доску и, наклонясь к ассистенту, проворчал:

— Война! Все это война!.. Ну, товарищ Урванцев, — обратился он к студенту, — хватит! Можете идти! — Записал себе что-то в книжечку, прокашлялся и вызвал: — Железнова!

Вера вздрогнула и пошла к столу. Лицо ее залилось краской.

Сначала она ответила теоретическую часть, потом встала у доски. Исписав, как и Урванцев, всю доску, не видя конца своим усилиям, она остановилась и прижала руку ко рту.

Профессор повернулся на стуле. За ним повернулся и ассистент.

— Все это война! — профессор многозначительно постучал пальцами по столу. Потом подошел к доске и внушительно посмотрел на Веру. — Для вашего решения, Железнова, нужна вторая доска. Напрасный труд! Вы решаете невнимательно. В самом начале, как и предыдущий товарищ, перепутали знаки, и у вас получился такой рогатый вывод. А ведь пример вам попался очень легкий. — Профессор взял мел и стал писать. — Вот и решение. Всего, как видите, несколько строчек, и ответ — минус синус квадрат альфа. Все!.. Вы свободны!

Вера шла от доски, как пьяная. Она снова села за свой стол, раскрыла учебник и, положив горячую голову на руку, задумалась.

Прозвучала фамилия следующего студента. Вызванный гулко зашагал к доске. Но Вера уже ничего не замечала.

— Железнова хорошая студентка, математику знает, но чертовски волнуется, — негромко сказал профессор ассистенту.

Аня и другая девушка, сидевшие близко от профессорского стола, слышали эту фразу, во время перерыва они подошли к Вере и успокоили ее.

Домой пошли все вместе.

Москва уже жила войной. Навстречу девушкам шагал мужчина с сыном на руках, а рядом с ним заплаканная женщина несла в руках небольшой чемоданчик — отправляла мужа на фронт.

Из ворот строительного городка вышла большая группа молодых людей в сапогах, с мешками за плечами. На перекрестке Вера и ее подруги перегнали двух парней, ссутулившихся под тяжестью туго набитых мешков. За ними шли подавленные горем матери, вытирая на ходу слезы.

— Нагрузила ты, мама, меня, все равно как переселенца, вот увидишь, все брошу! — сказал один из парней.

По другую сторону тротуара шел сгорбленный священник в коричневом подряснике и в черной шляпе. Он старался высоко держать голову, а жена его семенила рядом и плакала навзрыд. Впереди широко шагал молодой человек тоже с мешком за плечами, вероятно, их сын.

Дальше повстречалась подвыпившая компания — провожали друзей на войну. Гармошка разливалась на все лады.

Когда девушки подошли к дому, где находилось студенческое общежитие, возле подъезда уже стояли машины. Около них толпились уезжавшие на фронт студенты.

— Давайте на машинах отправим вещи, а сами пойдем пешком, — предложил секретарь комсомольской организации.

— Правильно! Пешком и с песнями! — крикнул Урванцев.

— Что-то не до песен сейчас... — возразил Вася Воронцов и обнял за плечи Аню Вихореву.

— Именно с песнями! — настаивал Урванцев. — Да с такими, чтоб фашистам тошно стало!

Секретарь поднял руку и громко скомандовал:

— Смирно! — Все стихли. — Товарищи, пора строиться!

Ребята, подхватывая девушек под руки, становились в ряды.

Аня потянула Веру за рукав, но Вера осталась на месте.

— Чего ты? Грустью ведь не поможешь...

— Я не грущу, Аня, а думаю...

— Об Иване Севастьяновиче?

— Нет, не о нем... Я думаю: как можно в такое время нам оставаться в тылу?

Ее слова упали как искры на сухой порох. Девушки, обступив Веру и Аню, заговорили звонко и разноголосо:

— Правильно, Верушка! Стыдно комсомолкам отсиживаться, да еще студенткам авиаинститута!..

— Чем мы хуже ребят?

— Идемте в призывную комиссию!

Вера остановила девушек:

— Девчата, сегодня проводим наших, а завтра — в райвоенкомат! В эту же комиссию, которая наших ребят призывала! Принимайте, мол, нас — мы члены авиаклуба имени Чкалова!