— Да нет, мне немного-то и надо, — перебил ее Русских.
— Вот у меня накопилось на книжке что-то около трех тысяч, — продолжала Нина Николаевна, — считайте, что все они ваши.
— И я помогу, — Илья Семенович стал рыться в карманах. — У меня есть аккредитивы, так что один из них — да вот он — ваш.
— Благодарствую, Илья Семенович. Зачем же? Нет, нет. — Русских отверг протянутый аккредитив. — Я у вас не возьму.
— Не бери, Назар, не бери! — вмешалась Пелагея Гавриловна.
— В таком важном деле я тоже хочу участвовать. Это же, Назар Иванович, не простое, а большущее дело, и в ваших местах, наверное, вы первый идете на такое?..
Нина Николаевна утвердительно кивнула головой.
— Ну вот. Так что бери завтра в колхозе подводу, поедем в сберкассу, там я меняю аккредитив и деньги отдаю тебе.
После долгих общих увещеваний Назар наконец согласился и, крепко обняв Илью Семеновича, поцеловал.
— Первый раз в жизни встретил я такого человека, как вы, — растроганно сказал он. — Пелагея, Марфа, Стеша, Кузьма! Кланяйтесь Илье Семеновичу. Да низко, до самой земли!..
Прощаясь с женщинами, Пелагея Гавриловна вдруг забеспокоилась:
— А где же вы все спать-то будете?
— На полатях, — ответила Нина Николаевна.
— На полатях? А на чем? Идемте спать к нам, — предложила Пелагея Гавриловна Илье Семеновичу и его дочери. Те отказались. Тогда она послала Марфу и Стешу домой, сказав им, чтобы принесли все то, что нужно для гостей, и рассказала, где и что взять.
Не успели Русских уйти, как в горницу ввалились, казалось, не Стеша с Марфой, а сами постели, только в их обувке. Проводя Русских, Железновы постелили постели. Потом собрались в первой половине вокруг кухонного стола и там разговорились.
И этой беседе не было бы конца, если бы не кончился в лампе керосин, который в Княжине был на вес золота.
— Ну, гости дорогие, пора ко сну! — скомандовала Аграфена Игнатьевна. Но прежде чем лечь, она пришла на кухню, сняла там с вешалки свой зимний кожух и, накрыв им ноги Ильи Семеновича, присела около него, чтобы поделиться о всем том, что наболело на душе.
— Я вот, Илья Семенович, уже давненько от сыночка Федюньки весточки не имею. Прямо-таки сердце изныло, как они там? Как внучата-то? Посмотрела я на ребят Лиды, и аж слезы горло сдавили. Ведь одни косточки. Наверное, и Федюнькины тоже такие, а то и хуже... Недавно мы опять им посылочку послали. Больше всего — сала, крупицы да сухарей. Здесь у нас с этим-то благополучно. Дойдет ли?
— Дойдет. Куда ей деться? — И Илья Семенович уронил голову на подушку.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В это время спал и Юра. Спал на дедовой печке в дедовой деревушке, затерявшейся среди дремучих лесов Смоленщины, и не слышал, как за столом при свете лучины, сидя друг против друга, беседовали дед Гребенюк и посланец «Дяди Вани», за голову которого гитлеровцы объявили вознаграждение — 10 000 марок.
— В Слободке, — говорил гость, — забрали всех трудоспособных и угнали кого в Германию, а кого на окопные работы. Стариков же и детей выгнали из деревни на все четыре стороны. Иди куда хошь, ешь что хошь. Вот такие дела. Да, говорят, там разместился теперь фашистский изверг полковник Шмидт, или Шульц, со своей бандой карателей. Но мы ему перо вставим, — гневно шлепнул он ладонью по столу, да так звонко, что разбудил Юру.
Юра чуть было не крикнул: «Тише!», но, увидев незнакомого рыжеволосого парня, прикусил язык и стал прислушиваться к разговору.
— На нашу деревню тоже было налетели, — говорил Гребенюк. — Но мы ж в лесу, в тупичке. И как только заслышали, что в соседней деревне каратели шуруют, так все взрослое население — в чащобу. Остались только старые да малые. Юрка, хотя под приказ и не подходит — мал еще, — все же тоже ушел. «Я их — говорит, — звериные повадки знаю. Взбредет какому-нибудь фашисту в голову, и убьет, как Кирюшку, палкой. А то на колодезном журавле вздернет или ни за что ни про что из автомата трахнет. А я, дедушка, жить хочу. Вместе с Красной Армией давить фашистскую гадину в ее логове!» — и раз на стол газету «Раздавим фашистскую гадину!». А я ее цап и — в печку...
— И сжег? — вскинулся партизан.
— Не, у загнетки остановился и незаметно сунул за пазуху, а потом спрятал от греха подальше. Сам знаешь, что за такие штуки бывает. — Гребенюк пальцем обвел вокруг шеи. — И тут как раз нагрянул краснорожий Костюк со своей пьяной сворой полицаев. Как он меня тряс, аж и сейчас мороз по коже дерет. Раза два плеткой огрел, будто бы я всю деревню угнал. Мое счастье — кто-то несколько раз из леса пальнул... — Юра чуть было не выкрикнул: «Это я!» — но удержался, зная, что тогда дедушка вытряс бы из него пистолет.
— Так Костюк, — продолжал Гребенюк, — еле дверь нашел и уже в сенях с перепугу раза два сам пальнул и драла.
— Замечательно! — хохотнул гость и перевел разговор на то, зачем сюда пришел. — Он не знал, куда зашел. А знать надо бы.
— Так вот, Иван Фомич, Дядя Ваня просит вас проехать с «товаром» на базар через Слободку и поразнюхать там, в деревне, в каком доме штаб, где размещается и как охраняется сам полковник, где и как стоит охрана вне и внутри Слободки. Для приманки карателей я принес «товар» — гуся и пару петухов. Для того чтобы везти на подводе, конечно, этого маловато. Поэтому Дядя Ваня советует положить на воз еще мешок картошки и хорошо бы еще крынки две сметаны. Деньги на это у меня есть любые — и наши и марки. Кроме всего этого вот. — Гость выложил на стол пять пачек махорки. — Это тоже деньги. Посади гуся на возу отдельно от петухов, и чтоб голова была наружу. А когда въедешь на середину Слободки, ткни его кнутовищем, и он загогочет на всю деревню. А фрицы до гусей и кур страсть охочи. Так что от твоей птицы вмиг ни костей, ни перьев не останется. Как только они сгребут гуся и кур, так вы и Юра — в разные стороны — к «начальнику с жалобой»... Если спросят тебя, куда едешь, то отвечай, — парень взглянул на бумажку, — на маркт, что значит по-ихнему — на базар.
— Постой, постой, — остановил Гребенюк гостя, — в разные стороны не пойдет. Уж очень это заметно. Надо придумать такое, чтобы все было по-заправдашнему.
— Пожалуй, ты прав, — согласился посланец.
И они оба задумались. Задумался и Юра...
— А что, если взять да и перевернуть в деревне воз? — послышался с печки голос Юры.
— Юра, ты не спишь? — всполошился Гребенюк и, подойдя к печке, прижал голову Юры к подушке. — Не твоего ума, Рыжик, дело. Спи! — И направился к столу, но на полпути остановился. — Как ты сказал? Перевернуть воз? Это было бы, Юрок, хорошо и даже очень хорошо, — и старик вернулся к Юре. — Но как, дорогой, все это сделать? А?.. — смотрел он в темноту, где в отсвете пламени лучины поблескивали Юрины глаза.
— А что, если, — вслух подумал Гребенюк, — загвоздку потерять? — И обернулся лицом к партизану, — а?
— Это идея! — Партизан подошел к печке. — Теперь эту идею надо претворить в действительность. Давайте-ка думать все втроем.
Выехали еще в темноте. Юра, съежившись от холода, прислонился к мешкам с картошкой и задремал. Во сне он мастерил бомбу. Но не простую, а ходячую. На большаке, идущем в гору, их встретил серый туманный рассвет. Заброшенные и заросшие бурьяном поля по обе стороны дороги навевали тоску. Каркала озябшая ворона, сидевшая на громадном камне, все равно что над могилой. В этом гортанном звуке Гребенюку слышалось: «Нет хозяина! Нет хозяина!» И старик невольно остановил лошаденку около свалявшейся ржи и крикнул:
— Юрок! Довольно спать-то.
Юра знобко потянулся, засунул руки поглубже в рукава и хотел было слезть, но задеревенелые ноги не подчинялись.
— Дедушка! — барабанил зубами Юра. — Помоги.
— А ты чуток пробеги. Вот так, — засеменил на месте Гребенюк, энергично работая руками. — Пробеги и посмотри, есть кто там впереди? А я тем временем покурю, да и Сонька чуток отдохнет.
Юра побежал в гору. На вершине, около бревенчатого сруба-блокгауза, смотревшего во все стороны черными глазницами амбразур, остановился, поджидая деда.
