— Да, да, Назар Иванович, оставайтесь. Хотя я только гость, но в этой семье свой человек. Прошу вас, — и Илья Семенович тоже взялся за пуговицу его пальто. Русских сдался. — Мне о вас и вашей благородной семье много хорошего писала Нина. Я очень рад с вами познакомиться. — И он пригласил Назара к столу, уже накрытому заботливой рукой Аграфены Игнатьевны. — Прежде чем сесть за трапезу, я хочу порадовать наших женщин. — Илья Семенович крикнул: — Лидуша! — Та внесла чемодан и поставила его около Нины Николаевны. Илья Семенович распахнул чемодан, извлек из него солдатские треугольнички-письма и вручил их Нине, а затем двинул чемодан — как бы говоря: это вам.
Нина, взглянув на письма, радостно воскликнула:
— Мама! От Яши. — И еще более восторженно: — Боже мой, и от Верушки! — и, забыв про чемодан, стала читать их вслух — в первую очередь письмо Веры.
С другой половины донесся басистый голос Русских:
— Да как же просто так? Да для такого случая по нашему обычаю всю родню созывают. — И Назар двинулся к двери.
— Назар Иванович, не надо, — преградила ему путь Аграфена Игнатьевна. — Сидите и ни о места! Я сама. — И она мгновенно набросила на себя кацавейку, платок и тут же скрылась за дверью.
Илья Семенович взял Назара под руку, пригласил его за стол и сам сел против него.
— В ваших краях я бывал в десятых годах в ссылке. Так что ваши места и людей хорошо знаю. Прекрасный здесь народ. Нина Николаевна, скажите по совести, не правда ли?
— Замечательный, — подтвердила Нина Николаевна, обнося стол хлебом. — А как вас Яша нашел? — спросила она Илью Семеновича.
— Очень просто. Заботами Андрея Александровича Жданова я оказался в самом лучшем госпитале Западного фронта под Москвой, в бывшем санатории «Барвиха». Зная, что на этом фронте воюет Яков, я стал искать среди раненых его сослуживцев. Нашел. У них узнал адрес и написал ему письмо. И вот однажды после обеда ко мне в палату входит генерал. Ба! Да это Яков! Расцеловались, сели за стол — он с собой кое-что привез, — хитровато подмигнул Илья Семенович. — Выпили втихую по чарочке. И за разговорами просидели до самого ужина. Вскоре пришло твое, Нина, письмо. Да такое боевое, что аж за сердце взяло. Читаю и диву даюсь — генеральша и работает на станке? Читаю дальше — «...на новом заводе, в Сибири...». И вот тут я вспомнил ваши края. Представил себе все трудности нового завода и, зная, что меня теперь в Ленинград не вернут, как вышел из госпиталя, сразу — в Цека. Попросил, чтобы направили меня сюда, на ваш завод.
— А как здоровье-то? Сможете ли? — с состраданием смотрела на него Нина Николаевна. Илья Семенович в сравнении с рослым, широкоплечим, пышущим здоровьем Назаром выглядел старик-стариком, сплошь седой. На землисто-бледном лице резко отражалось все пережитое в блокаде — и холод, и голод, и война. «Не такой был дядя Илья, уже не тот», — подумала она. Надбровие, нос, подбородок остро выдавались, щеки впали, а острый кадык беспрерывно ходил вверх и вниз под отложным воротником гимнастерки. Только глаза по-прежнему искрились неугасимым огоньком из-под густых седых бровей.
— Ну, вот и мы! — еще в дверях известила Аграфена Игнатьевна. За ней вошла вся семья Русских. На столе сразу же появились — и сибирская водочка, и смородиновая настойка, и забористый квас, и вся та закуска, без которой выпить нельзя. Правда, за водочкой Назар еще раз направил невестку, рассказав ей, где у него «заначка» запрятана.
За столом полились расспросы о войне, о жизни в Ленинграде, о блокаде. Каждое повествование Ильи Семеновича вызывало неподдельное удивление, как это только ленинградцы в таком огневом аду, в голоде и холоде работают!
— Русский человек, Илья Семенович, сила! — потряс кулачищем Назар.
— Богатырская сила, Назар Иванович, — подтвердил Илья Семенович, — потому что он не только русский, а еще и советский человек! И у него, дорогой мой сибиряк, душа большая, благородная и в то же время для врага — яростная.
— Воистину вы, Илья Семенович, говорите. То же самое и вот этому дитятке долблю. — Жена Назара Пелагея Гавриловна сверлила взглядом сына, сидевшего против нее. — У меня их, Семеныч, семеро и четверо зятьев, и все, кроме этого, на войне. Никитушка, так тот летчик, недавно домой приезжал на побывку, стало быть, после ранения. Смотри, — стучала она по лбу Кузьки, — развивай в себе это, как его? Запамятовала, — Пелагея Гавриловна вопрошающе глядела на Кузьму. — Ну? Как это?
Тот, недовольный, что мать затеяла этот разговор, глядя исподлобья, выдавил:
— Коммунистическое сознание.
— Вот, вот, коммунистическое сознание, — продолжала Пелагея Гавриловна, — а он и в ус не дует. Все братья-то коммунисты, он даже еще и не комсомол. А ведь ему в следующий набор в солдаты. И вот, дорогой Илья Семенович, как это я вспомню, так сердце будто камень давит. Война ведь. А куда он без этого сознания? Ни за понюх табака погибнуть может. Война-то беспощадна. На ней не только от пули, но и от дури погибнуть можно. Господи, царица небесная, и когда же все это кончится?.. — Перекрестилась Пелагея Гавриловна и потянула кончик платка к глазам.
— Буде, Пелагея, буде... — Назар строго посмотрел на жену. — Слезами фашиста не убьешь. А чтобы войну прикончить, надо врага бить! Бить сообча и насмерть! — И Назар потряс увесистыми кулаками. — А ты, мать моя, чуть чего — в слезы. Вот и Аграфену Игнатьевну расстроила.
Нина Николаевна встала, дипломатично увела и мать и Пелагею Гавриловну в первую половину. С разрешения отца ушел в сени и Кузьма, покурить. Сам Назар не курил и сыну не разрешал курить в доме.
— Я, Илья Семенович, — доверительно начал Назар, — надумал огромадное дело, аж страшно высказать. Боюсь, как бы вы не сочли Назара за брехуна. Меня еще дед учил: «Не давши слова, крепись, а коли дал, держись!» Я пока что своим односельчанам не говорю. Да и им, — Назар бросил суровый взор на Стешу, — строго-настрого приказал молчать.
— Молчим, молчим, — улыбнулась Стеша и прикрыла рот ладонью, с лукавинкой глядя на золовку Марфушу.
— Так вот. — Русских взял бутылку и хотел было налить, но Илья Семенович отодвинул стаканчик. — Раз так, то и я не буду. Так вот, дорогие мои, — Назар обвел всех взглядом, — я решил купить самолет...
— Купить самолет? — Илья Семенович с большим уважением посмотрел на старика.
— Сын у меня Никита — летчик. А я имею кое-какие деньги на сберкнижке. Для ребят собирал. Вот и хочу купить самолет и подарить его Красной Армии для моего Никиты. И пусть он на нем бьет проклятых фашистов.
Илья Семенович встал. Встала и Лидия Ильинична, а за нею и все, находившиеся за столом. Вошедший Кузьма застыл у перегородки.
Илья Семенович подошел к Русских и, задыхаясь от волнения, произнес:
— Вы, Назар Иванович, истинный русский советский человек. — Он обнял его и поцеловал. — Ради такого случая и я готов выпить. — И наполнил стаканчик Назара, чуть-чуть налил себе. — Поднимаю эту чарку за вас, Назар Иванович, и желаю, чтобы ваш Никита на своем самолете завершил победу в логове фашизма — Берлине!
— Мы тоже, дядя Илья, выпьем, — сказала Нина Николаевна и, подходя к столу, позвала Пелагею Гавриловну и мать, налила им настойки и тоже провозгласила тост:
— Я пью за жен и матерей воинов, которые вот этими руками помогают Родине ковать победу!
Когда выпили, Илья Семенович с добрым намерением помочь поинтересовался:
— Денег-то у вас хватит?
Назар замялся. Вместо него ответила Пелагея Гавриловна:
— Если последние портки продать, и то не только на самолет, но и на ломаный драндулет не соберет.
— Пелагея! Не гневи бога! — Русских строго поглядел на жену и после короткой паузы обратился к Илье Семеновичу: — Конечно, наличными не хватит. Но я хочу попросить Нину Николаевну пойти со мной к директору и секретарю парткома, чтобы они обратились к рабочим. Ведь с миру по нитке — глядишь, и самолет...
— Конечно, пойду, — Нина Николаевна поспешила ободрить Назара. — Да и сами к рабочим обратимся. Один наш цех на целый самолет соберет...
