— Возьми себя в руки. Идем, она нам родной человек, и, глядишь, там тебе полегчает.

— Нет, Яков Иванович, не полегчает. Скорее, своим горем я ее горе разбережу.

— Тогда потихоньку пойдем ко мне.

— Пойдем, — тихо согласился Хватов.

Чем ближе они подходили к автопарку, тем отчетливее доносился торжествующий голос диктора:

«...Дней пятнадцать тому назад войска Западного и Калининского фронтов на ржевском и гжатско-вяземском направлениях частью сил перешли в наступление...»

— Яков Иванович! — Хватов удержал комдива за руку. — Это же про нас!

Железнов было остановился, потом спохватился.

— Идем, послушаем. — Его обрадовало, что сообщение Совинформбюро сразу вывело Хватова из удрученного состояния.

Они свернули на стежку и пошли на огонек.

«...Ударом наших войск в первые же дни наступления оборона противника была прорвана на фронте протяжением 115 километров... Развивая наступление и нанося противнику непрерывные удары, наши войска разгромили 161, 392, 292, 129, 6, 256 германские пехотные дивизии, 14 и 36 мотодивизии и 2-ю танковую дивизию... Фронт немецких войск отброшен на указанных направлениях на 40 — 50 километров.

По 20 августа нашими войсками освобождено 610 населенных пунктов, в их числе города Зубцов, Карманово, Погорелое-Городище...»

Слушая сообщение, незаметно наблизились к палатке Валентиновой.

— Кто здесь топчется? Заходите. — Ирина Сергеевна распахнула полотнище. — Как раз к чаю.

— Это мы, Ирина Сергеевна. Проверяли службу наряда, — соврал Яков Иванович. — Услышали радио, вот и завернули.

— Так заходите. У меня тоже приемник звучит, — Ирина Сергеевна ввела их в палатку. Диктор рассказывал: «Бои идут на окраинах города Ржева. В боях отличились войска генералов Лелюшенко, Федюнинского, Хозина, Поленова, Рейтера, Шевцова.

Прорыв немецкого фронта был организован генералом армии Жуковым и генерал-полковником Коневым...»

Ирина Сергеевна выключила радио, усадила гостей за столик. На нем мгновенно появились хлеб, сало, чай.

— Я только что вернулась со станции. Там, на базе, мы получали новое оружие. По дороге чего только не нагляделась. Сплошь тянутся изможденные женщины с ребятами, со своими и чужими. Возвращаются домой. На них страх смотреть — чумазые, обросшие, кости да кожа. Все, что было у меня и у солдат — хлеб, консервы, сало, сахар, — все раздали им.

Рассказ Ирины Сергеевны острым ножом вонзился в сердце Фомы Сергеевича. И как ни сдерживал себя этот мужественный волевой человек, все же лицо его выдало — он побледнел, скулы вздулись, веки болезненно смежились.

— Что с вами, Фома Сергеевич? Вам плохо? — всполошилась Ирина Сергеевна и, вспомнив, что у Хватова не меньшее, чем у других, горе, упрекнула себя: — И чего это я, в самом деле, запричитала. Выпейте горяченького, все полегчает, — пододвинула она кружку с чаем.

— Спасибо, — сказал Фома Сергеевич.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Чуть свет Железнова подняла с постели пулеметная трескотня. Свесив с топчана ноги и поеживаясь от холода, он прислушался. Похоже, гитлеровцы строчили из опорного пункта Кузнечиха, где в эту ночь безуспешно работала дивизионная разведка. Казалось странным — огонь с каждой минутой нарастал, даже начала с вражеской стороны постреливать артиллерия, а с участка полка подполковника Карпова — ни выстрела. «Что бы это значило?» — подумал Яков Иванович и позвонил Карпову. Вместо него ответил оперативный дежурный. Он сказал, что подполковник спит. Это удивило комдива. Но, вспомнив, что тот лег только в третьем часу, будить не стал, а спросил оперативного:

— Что там у вас происходит?

— Наши разведчики повесили на кустах Вазузы дырявые каски, а к кустам привязали телефонный провод и вот, дергая за него, дразнят фрицев, а те палят, — спокойно доложил дежурный.

— Ну и пусть себе палят, — усмехнулся в трубку Железнов и снова лег. Но не спалось, в голову лезли беспокойные мысли. Почему Совинформбюро молчит о положении на южных фронтах? Что там творится? Видно, что-то страшное. До глубины души Якова Ивановича волновал Сталинград. Еще с гражданской войны в его сознании сложилось: Царицын — это символ стойкости, мужества и непобедимости. И от одной мысли, что Сталинград может пасть, ему становилось не по себе. Чтобы избавиться от этих неприятных мыслей, он встал, накинул на плечи полушубок и растопил печурку чурками, заботливо подготовленными Никитушкиным. Сидя перед печуркой на корточках и подставляя грудь приятному теплу, комдив на некоторое время застыл в неподвижности.

В узеньком окошке уже серел рассвет. Железнов встряхнулся, быстро натянул брюки, сапоги и в одной рубашке вышел на физзарядку. У тамбура остановился: в глубине полянки в кругу посеребренных заморозками, обезглавленных артогнем деревьев высилась единственная уцелевшая береза.

«Какой большой крови стоило нам твое спасение, голубушка», — с горечью подумал Яков Иванович и, приподнявшись на носках, сделал первый взмах руками.

Только Железнов собрался вернуться в землянку, как из-за кустов появился полковник Добров, держа в руках что-то странное.

— Доброе утро! — приветствовал его комдив и пошел навстречу. — Что это у вас за диковина?

— Жертва войны. — Добров вертел в руках растерзанную алюминиевую флягу. — Хочу из нее вырезать пластинку и на ней надписать: «Здесь в августе тысяча девятьсот сорок второго года, освобождая родную землю от фашистской нечисти, не щадя своей жизни, доблестно сражались воины N-ской стрелковой дивизии генерала Железнова».

— Почему генерала? Полковника, — поправил его Железнов.

— За такие дела, Яков Иванович, следует генералов давать, — многозначительно поднял палец Добров. — И вот эту пластинку прикреплю вон к той сиротине-березе. Пройдут годы, вырастет новое поколение, и береза этой надписью будет рассказывать сынам и внукам нашим, как мы здесь не на жизнь, а насмерть стояли за нашу родную Отчизну... А может быть, и мы, уже будучи стариками, побываем у нее да и вспомним былое. А?..

— Замечательно! — сказал Яков Иванович. Задумка Доброва до глубины души растрогала его. — Только уцелеет ли? Еще один такой артналет, и здесь ничего живого не останется.

— Не допустим, — уверенно произнес Иван Кузьмич. — Земляной заслон вокруг нее соорудим. Сам работать буду, но прикроем.

— Ну что ж, на такой субботник и я выйду, — протянул Железнов руку Доброву и повел его к себе в землянку завтракать.

— Что-то мне, Иван Кузьмич, ваш вид не нравится. Не заболел ли часом?

— Да нет, ничего, здоров... А вот на душе, — повел плечами Добров, — нехорошо. Чего-то смертельно боюсь...

— Что вы, буденовец!

— Боюсь за Сталинград, — и Добров остановился. — Скажите, Яков Иванович, неужели у Сталинграда повторится осень сорок первого под Москвой?..

— Осень сорок первого? — переспросил Железнов и тоже замолк, со страхом думая о Сталинграде. Он хорошо помнил, как тяжело они переживали летне-осенние неудачи этого года наших войск на юге, а теперь еще Сталинград?.. А им ведь предстоит тут выдержать еще не одну атаку врага, а может быть, во имя спасения Сталинграда и самим перейти в наступление. И он твердым голосом ответил:

— Нет!.. Я полагаю, Иван Кузьмич, что там скорее всего повторится декабрь здешней битвы под Москвой. — И Яков Иванович шагнул в тамбур, увлекая за собой Доброва.

В дверях их встретил Никитушкин. Доложив, что завтрак на столе, он, зная, что у Доброва без водочки плохой аппетит, быстро исчез и вскоре возвратился с бутылкой «Московской» и со стаканчиками в руке.

— Не повторится? — терял уравновешенность Добров. — А в чем же такая уверенность?..

— В нашей силе, Иван Кузьмич. — Железнов показал рукой на табуретку: — Прошу.