Перомани поднялся в лифте на свой этаж, подошёл к двери квартиры, оббитой коричневым дерматином (он не мог, как Ваня Верховской, позволить себе натуральную чёрную кожу), сунул ключ в замочную скважину…. Дверь, легко поддавшись, открылась сама.
– Вот паршивец, – подумал писатель о сыне. – Опять дверь не запер. Заходите, люди добрые все, кому не лень! Ну, придёт, я ему задам.
Внутри квартиры послышался лёгкий шум и звон посуды, а гардероб в прихожей был плотно набит чьей-то верхней одеждой.
– Неужели опять вечеринка у дочери? – с тяжёлым вздохом подумал он, снимая мокрое от дождя пальто. – Этого мне только сейчас не доставало. И ведь не предупредила же, что гостей ждёт…. Хотя да, я же должен быть на поминках у Вани. Ладно уж, пойду к себе, прилягу.
Перомани зашёл в гостиную и увидел богато накрытый стол, за которым сидело множество народу. Люди пили и закусывали молча, скорбно опустив лица долу. Всё это не походило на обычно шумные, феерические гулянки бесшабашной молодёжи. Но больше всего удивлял вид его собственной жены во главе стола в чёрном траурном наряде и с заплаканным лицом. А так же большая фотография в траурной рамке, с которой на него, на живого смотрел он сам, Перомани.
– Иван Данилыч, это Вы? Вы всё-таки пришли? Как Вы себя чувствуете? Вам уже лучше? Боже мой, Вы так переволновались, так переволновались. Конечно, покойный был Вашим другом. Вот она настоящая мужская дружба. Мы так переволновались за Вас, так переволновались. Вы бы поберегли себя, Иван Данилыч, – полетели со всех сторон слова сочувствия.
Его усадили за стол рядом с вдовой, поставили свежую посуду, налили в рюмку водки, и драматург Лычкин затянул длинную, скучную речь о том, какой он, Перомани, был хороший человек, верный товарищ, талантливый писатель, и так далее, и тому подобное. Выпили, не чокаясь. Затем встал следующий, и снова длинная речь о его достоинствах. Снова выпили. Затем следующий, и снова, и снова, и снова. Несмотря на всю курьёзность происходящего слушать о себе столько лесных отзывов было, чёрт возьми, приятно. И скоро Перомани уже стало нравиться его теперешнее положение, особенно те перспективы, которое оно ему рисовало.
– Иван Данилыч, – двусмысленно улыбаясь, проговорила над самым его ухом секретарша. – А что, Лизавета Потаповна не придёт? И Завьялова-Кунцевича что-то нет…. Зато я подготовила документы, те самые, как Вы просили. Они у меня с собой. ВСЕ! Не желаете ознакомиться?
– Обязательно ознакомимся, – облизнулся захмелевший Перомани-Верховской. – Сегодня же, и во всех подробностях, с пристрастием. А Лизку вон! Стяну шубу и, в чём мать родила… под голый зад. Шалава, блин. И этого, как его, Завьялова-Кунц… Кунц… Кунцевича тоже вон! Тоже под зад коленкой, стихоплюй хренов! – новое положение вперемешку с немалым количеством уже выпитого кружило голову, приятно щекотало нервы и производило все те действия, от которых с простым человеком, незнакомым ещё с ними, может случиться…. Да чёрт знает, что с ним может случиться! – И вообще, теперь всё будет иначе, всё! – он не на шутку разошёлся, встал и, тяжело опираясь на стол, озирал притихшее собрание гневным властным взором. – Всех под зад коленом! Всех!
– Помилуйте, Иван Данилыч, нас-то за что? – взмолились перепуганные насмерть гости.
– Вас? Не бойтесь, други, вас не трону, – помилосердствовал вдруг Перомани-Верховской. – Покойного моего друга, посмертно представлю к герою! И полное собрание сочинений в десяти… нет, в двадцати томах! Вот! Моей вдове… ой, нашей вдове моего друга пожизненную персональную пенсию по потере кормильца! Ты! – он показал пальцем на секретаршу, – переедешь ко мне, сюда… вернее туда,… ну, где я живу. Лизку вон! Ты женой теперь будешь! Вы, други мои, вы все получите всё! А остальные…, – он гневно постучал кулаком по столу. – Все, кто не пришёл сегодня на мои похороны… всех вон! Всех коленом под зад! Я им покажу! Я им… всем… знаете что? Ну, так я вам сейчас скажу. Это такое… такое… это чёрт знает что такое! Вот! Я… – он крепко сжал в кулаке вилку, будто собираясь выдавить из неё воду, весь напрягся, покраснел, как рак. – Я… я знаете что? Вы ещё меня не знаете. А я вот вам сейчас покажу! Я… Я… Я…
Вдруг стол приподнялся над полом и медленно поплыл куда-то в сторону. За ним, кружась в хороводе, потекли перепуганные лица писателей, поэтов, драматургов. Следом понеслась мебель, посуда, всё задвигалось, закружилось по спирали, в центре которой неподвижно висела в чёрной траурной рамке до боли знакомая фотография.
– Всё! – проговорил человек с фотографии и, растянув до ушей чёрный беззубый рот, захохотал громким дьявольским смехом.
Неожиданно всё стихло, замерло, потемнело, превратившись в плотную чёрную пустоту.
А уже через пару дней, слякотным апрельским утром, схоронили-таки писателя.
Рядовой Майорчик Вася
Эх! Если бы человек был бессловесным, как и прочие земные твари, но оставался бы при этом человеком, он и тогда бы без труда нашёл способ рассмешить кого-нибудь. А уж как мы смешим Создателя своими планами и проектами на будущее. Как дети, право.
1
Жизнь наша с вами полна совершенно неожиданных и премного интересных встреч. Бывало, идёшь по улице, жуёшь себе какое-нибудь эскимо за одиннадцать копеек…. Пардон, таких цен давно уже и в помине нет, равно как и такого эскимо, но как-то вдруг вспомнилось, захотелось, увлекло. Ностальгия, наверное. Так вот, идёшь себе, жуёшь и вдруг встречаешь старого школьного друга, которого не видел уже лет двадцать, а то и все двадцать пять. Ну, как водится, восклицания, объятия, слова, разговоры, воспоминания, тихий уголок, по рюмочке, другой, третьей…. На утро головная боль, похмелье, жена, дети – пока-пока, до скорой встречи, лет ещё через двадцать. Или, так тоже бывает, совершенно случайно, где-нибудь в трамвае, первая, давно забытая, школьная любовь. Тоже тихий уголок, по рюмочке, другой, третьей, воспоминания, разговоры, слова, объятия, восклицания… На утро головная боль, похмелье, её муж, дети…. Но, всё ж-таки, завтра в семь на нашем месте, или не в семь, или не завтра, или не на нашем, а неизвестно где, неизвестно когда, неизвестно зачем. Короче, пока-пока.
А ещё бывает (и это уж точно неожиданно), вовсе не старый, и не друг совсем, а абсолютно незнакомый доселе, совершенно случайный попутчик по жизни. И не попутчик даже, и не по жизни, а так, невольный соучастник кратковременного, малозначительного эпизода, но, почему-то, прочно засевший где-то в уголке памяти и завладевший этим уголком, как полноправный и неоспоримый хозяин. Так бывает, и не редко.
В одна тысяча девятьсот… неважно каком году довелось мне проходить срочную службу в рядах некогда несокрушимой и легендарной советской армии. И забросила меня для этой цели судьба в один из самых отдалённых и самых прекрасных уголков необъятной советской империи, на жемчужину девственно чистого, почти не потоптанного тяжёлым кованым сапогом цивилизации уголка благодатного дальневосточного края – на остров Камчатка. Остров, ввиду совершенной отрезанности от остального мира по причине полного отсутствия сухопутных путей сообщения. Так что сами камчадалы всю оставшуюся от Камчатки часть империи гордо именовали материком. Гордо, не в смысле её, империи то есть, необъятных размеров, а по сути своей полной отчуждённости от её материнской заботы.
Не буду описывать природные достопримечательности места, где мне посчастливилось провести целых два года моей суматошной жизни. Ни трудности и лишения военного быта, ни напряжённость военно-политической обстановки в мире, оказавшей непосредственное влияние на специфическую красоту армейских будней. Всё это достаточно забавно и, безусловно, заслуживает внимания, но к сожалению, не является предметом настоящего рассказа. А потому, пусть полежит себе ещё какое-то время в специально отведённых для этого уголках памяти и подождёт своего часа. Дай Бог, чтобы этот час настал.
