«Ее можно полюбить за одну эту песню», – думал Александр, незаметно удаляясь в Голубую комнату, чтобы ненароком не сказать Руби лишнего.

Кто-то уже развел в камине огонь; после наступления темноты в Хилл-Энде резко холодало – шел май, приближалась зима. Слава богу, в комнате тепло! Не придется спать в теплом белье. Александр подбросил в камин угля – вот это да, уголь! Откуда он взялся? В округе как будто нет угленосных пластов, а ближайшая железная дорога – боковая ветка в Райдале, до нее и не доберешься.

Видимо, дневной сон освежил Александра, поэтому усталости он не чувствовал; выудив из седельной сумки Плутарха, он подкрутил фитиль керосиновой лампы, чтобы было удобнее читать, и нагишом забрался в постель, в которую кто-то заботливо подложил грелку.

Неожиданно приоткрылась дверь: Александр прекрасно помнил, что запер ее. Но разумеется, у хозяйки постоялого двора имелись ключи от всех комнат. Вошла Руби в кружевном пеньюаре со множеством оборок. При каждом шаге пеньюар распахивался, открывая взгляду пару длинных стройных ног, обутых в отделанные лебяжьим пухом туфельки без задников, на тонких каблучках. Роскошные волосы ниспадали на спину, совсем как у леди Годивы.

Заглянув через плечо Александра в книгу, Руби возмутилась:

– Что за китайская грамота?

– Это греческий. Плутарх, жизнеописание Перикла.

Она оттеснила его бедром, присела на край кровати и принялась развязывать ленту спереди на пеньюаре.

– Ты загадка, Александр Кинросс, тайна за семью печатями, ясно? Я тоже знаю мудреные слова, хотя нигде не училась. Но ты прямо ученый. Стало быть, греческий понимаешь? И латынь?

– Да. А еще французский. И итальянский, – с нескрываемой гордостью подтвердил он.

– И могу поклясться, побывал не только в Калифорнии. Я с первой минуты поняла, что ты не из простых. – Лента наконец поддалась, Руби спустила пеньюар с плеч, обнажив полную высокую грудь безупречной формы. Ее талия была тонкой, а живот плоским даже без корсета.

– Да, я много где побывал, – с притворной невозмутимостью подтвердил Александр. – Ты пришла обольстить меня или ввести в искушение?

– Сдается мне, ты долго якшался со святошами.

– Даже вырос среди них.

– Сразу видно, а я от тебя такого не ожидала. От тебя я хочу любви, и не смей даже заикаться о деньгах! Когда содержишь бордель, горбатятся девчонки, которым ты платишь, и незачем ублажать посетителей самой. Имей в виду: я разборчивая, целых девять лет ни с кем ни сном ни духом! Так что можешь гордиться, парень.

– То есть до меня ты была близка только с отцом Ли? И что же между нами общего?

– Съехидничал бы сейчас – заработал бы затрещину. Но ты просто спросил. Мне нравятся китайцы, среди них попадаются и красавцы, и рослые ребята. Ты на китайца не похож, но такой смуглый – прямо как сатана. – Хмыкнув, Руби уронила пеньюар на пол. – Небось нарочно прикидываешься дьяволом, Александр Кинросс. – Зеленые глаза вспыхнули. – Ну, так что скажешь? Или ты не в настроении?

Несмотря на протесты разума, тело требовало наслаждений, и даже Александру Кинроссу порой бывало не под силу подавлять в себе то, что пресвитериане именовали низменными желаниями. Впрочем, Руби могла бы совратить и святошу, а Александр на святость не претендовал. Само собой, после Гонории Браун он познал и других женщин – с разным цветом кожи, внешностью, прошлым. Их объединяло одно: все они обладали особым, неуловимым и неосязаемым свойством, которым наделен далеко не каждый человек. И перед Руби тоже было невозможно устоять.

Роскошная, страстная, чувственная и искушенная – вот какая она была, и либо таинственный Сун Чжоу обучил ее высшему искусству соитий, либо, несмотря на длительное воздержание, у нее был богатый опыт. Александр упивался ею, позабыв про былую привередливость. И, будто понимая, что начавшееся уже никогда не кончится, не думал ни о чем.

– Почему ты ни с кем не была близка после Сун Чжоу? – спросил он, запуская пальцы в пышную гриву Руби.

– Я безвылазно сижу здесь, в Хилл-Энде. Знаешь поговорку? В своем гнезде не гадят.

– А я? Меня ты тоже встретила здесь.

– Ты перекатиполе, в Хилл-Энде не задержишься. День-другой – и поминай, как звали.

– Значит, между нами больше ничего не будет?

– Еще как будет, черт подери! – Руби возмущенно села. – Но только если ты куда-нибудь уедешь. Станешь бывать у меня наездами, лады? Только приезжай сам, я тебе не цыганка какая-нибудь, чтобы шататься по дорогам – мне сына надо вырастить. С заведения нельзя спускать глаз.

– Во сколько обойдется учеба в той школе?

– В две тысячи фунтов в год. Каникулы Ли будет проводить в школе. Ничего, с товарищами не заскучает. И с Во Фатом.

– Это же двадцать тысяч фунтов, потраченных неизвестно на что. – Практичность и на этот раз не изменила Александру.

– Мистер Кинросс, я не скупердяйка вроде вас, шотландцев! Голову даю на отсечение, у тебя в кошельке уже завелась моль. А у меня в роду были и воры, и моты. И потом, я женщина. Ради процветания мужчины, которому я отдам сердце, я готова на все. Вот ты – мужчина, венец творения. Другие мужчины видят в тебе несгибаемую силу и отступают. Ты чуешь, в чем твоя сила, потому что пользуешься ею. А мое единственное богатство – красота: чем еще гордиться женщине? Хорошо еще, у меня есть деловая хватка: я могу распорядиться своим единственным достоянием. – Она вздохнула. – Правда, сначала пришлось научиться делать так, чтобы не распоряжались мной.

– Сколько тебе лет, Руби?

– Тридцать. Если бы я торговала собой, выглядела бы сейчас на пять лет старше, а потом быстро усохла бы, превратилась в потасканную, заезженную шлюху, которой повезет, если хоть кто-нибудь швырнет ей медный грош. Но я рано поняла, что мне светит, и решила: нет уж, пусть телом торгуют другие. А для моей работы возраст не помеха, наоборот – чем старше бандерша, тем лучше.

– Но если Хилл-Энд когда-нибудь станет благочестивым сообществом святош, где никто и не вспоминает о золотых приисках, – предупредил Александр, – тебе придется перебраться в другой разгульный городишко.

– Знаю-знаю, – закивала Руби Коствен. – Если найдешь где-нибудь золото, вспомни обо мне, ладно?

– Думаешь, тебя можно забыть?

Последующие несколько дней Александр изучал окрестности реки Турон, поражаясь их сходству с золотоносными районами Калифорнии. Правда, Турон напоминал скорее ручей, стекающий с невысоких холмов; обычно его питали сильные ливни. Вдали от узкой полосы побережья в Новом Южном Уэльсе преобладал засушливый климат, сухая каменистая почва отчаянно сопротивлялась лопатам. А в Калифорнии зря пропадали миллионы галлонов воды – больше, чем видели когда-либо жители Нового Южного Уэльса. Заезжий ботаник с глухим немецким выговором, снимавший комнату в заведении Коствен, объяснил Александру, что австралийские деревья и другая растительность приспособлены для выживания в безводной местности.

От Руби, которая кочевала по приискам с тех пор, как в 1851 году началась «золотая лихорадка», Александр узнал, что вблизи всех рек, текущих к западу от Большого водораздельного хребта (это пышное название носила сравнительно невысокая горная цепь) в этой части Нового Южного Уэльса, найдено наносное золото – возле рек Турон, Фиш, Аберкромби, Лаклан, Белл, Макуори. Но что касается стока воды, ни одна из них и в подметки не годилась полноводным американским рекам. Руби помнила годы засухи, когда реки превращались в цепочку грязных лужиц, а во всей округе не оставалось ни единой зеленой травинки для коров и овец.

Александр чувствовал, что на Туроне поживиться нечем: местные богатства уже разграблены.

В субботу, в последний день перед отъездом из Хилл-Энда, Александр попросил у Руби разрешения взять Ли на прогулку, и она немедленно согласилась. Александр думал, что мальчика придется посадить впереди себя в седло, но оказалось, что Ли ловко правит собственным пони.

День не обманул ожиданий; чем дольше Александр беседовал с Ли, тем сильнее привязывался к нему. Пожалуй, он успел даже полюбить мальчишку. И несмотря на врожденную шотландскую расчетливость, вдруг пожелал помочь Ли получить вожделенное английское образование.