Вынесенные крейсером к району атаки, эти катера и завершали боевые операции.

Ночью 12 августа 1877 года катера «Наварин» и «Синоп», спущенные с Макаровского крейсера, нанесли такой урон турецкому броненосцу «Ассара Шевкет», что он не принимал больше участия в военных действиях.

В этой атмосфере всеобщего восхищения подвигами русских смельчаков Алексей Крылов окончательно решил, что станет моряком.

Да и пришла пора решить. Ему исполнилось 14 лет. Немало, чтобы сказать самому себе и другим, кто ты и зачем ты.

Это был крепкий, высокий, в отца, юноша. В нем вместе с серьезностью и сосредоточенностью удивительно цельно уживался незатухающий огонек озорства, безудержной лихости.

«Экий, право, мин херц Меншиков у нас вымахивает», — с потаенной гордостью думал Николай Александрович, глядя на сына.

«Какова-то судьба у Алешеньки?» — тревожилась Софья Викторовна, как всякая мать, мечтавшая о какой-то неведомой карьере сына. С сердечным трепетом она услышала вскоре, что сын избрал сам для себя:

— Ты сам любишь море, — говорил Алексей отцу на семейном совете, — не хочу я зубрить никому не нужные латынь и греческий, отдай меня в Морское училище.

— Я надеялась, что ты остановишься на поприще более умственном, извини, — не преминула заметить ученая тетка.

— Милая тетушка, — не задумываясь, ответил нисколько не уязвленный племянник, — ума миру не занимать, ему нужна отвага и мужество.

— Браво, племянничек…

Николай Александрович знал сына: то, о чем Алексей 24 только что заявил, не просто просьба, а обдуманное решение, поэтому, не затягивая обсуждение, он сказал:

— Значит, в Петербург?.. Хорошо, там сейчас много наших, да и сам я, признаться, о столице всерьез подумываю. Хорошо, Алексей.

Исполнение решений Крыловы никогда не затягивали: в сентябре 1877 года Алексей Крылов был принят в приготовительный пансион, существовавший при Морском училище радением отставного лейтенанта Д.В. Перского.

«Наши» — это теплостановцы, проживавшие в Петербурге, — встретили Алексея тепло и радушно, как близкого и милого сердцу родственника.

Непривычная казенная обстановка в пансионе, где, по выражению Крылова, «как в больнице», на кроватях висели бирки с фамилиями, где среди временных жильцов царил дух враждебности из-за предстоящей борьбы за место в училище, неизбежное при этом наушничество и подсиживание, какой-то полувоенный распорядок, внедряемый Перским из желания поставить пансион на полный кошт при Морском училище, — все это не могло не сказываться на душевном настроении юноши, выросшего в атмосфере свободного волеизъявления.

Тем ценнее для него была приветливость, родственное отношение со стороны теплостановцев — Рафаила Михайловича и Екатерины Васильевны Сеченовых, их дочери Натальи Рафаиловны, сестер Сеченовых — Анны Михайловны и Серафимы Михайловны да и самого известного физиолога, возвратившегося в Петербург после пятилетнего сотрудничества в Новороссийском университете.

«По субботам вечером, — вспоминал профессор Б.И. Житков в очерке «Иван Михайлович Сеченов в жизни», — собирались у нас, по воскресеньям — у Анны Михайловны. Иван Михайлович любил играть в карты — в «верю — не верю». Пели песни».

В письмах к родным в Ригу Алексей довольно подробно описывал часы и дни, проводимые им у Сеченовых или вместе с ними. В одном из ответов на это в октябре 1877 года отец даже обмолвился о деликатности, о которой не должен забывать сын: «Продолжай, если нравится, но надо это делать алаберно, дабы не особенно стеснять добрых родных. Ведь Петербург — не Теплый Стан».

Но его не только привечали дома, приглашали с собой в театры, на концерты и художественные выставки: с ним на равных, с абсолютным доверием к острому уму молодого родственника общался Иван Михайлович Сеченов, приметивший Алексея, как известно, еще мальчиком.

Это было, конечно, большой честью. Не без чувства гордости за проявленное доверие сообщал Крылов отцу о встречах с великим русским ученым, доверительно писал о том, что узнавал в беседах с ним. В письме отцу от 28 февраля 1878 года он, в частности, изложил подробности покушения Веры Засулич на петербургского градоначальника Трепова: «Рана, как говорит Иван Михайлович, неизлечима… Он также сказал причину неудачного выстрела, которую он слышал от одного из хирургов, лечивших Трепова. Трепов, приняв просьбу Засулич, положил ее в портфель, и в то время, когда она направляла выстрел ему прямо в сердце, он положил его под мышку и тем отклонил дуло револьвера вниз».

Тема покушения, судебный процесс над Верой Засулич и неожиданное ее оправдание волновали всех. Не единожды возвращался к ним в беседах с Крыловым и великий естествоиспытатель, увязывая все, что было связано с покушением, с политическим и социальным положением в России:

— России нужна правда, дорогой Алексей, ею она возвысится, стряхнет с себя путы царизма, наглого бесправия, самого человеконенавистного чиновнического бюрократизма, самого изощренного казнокрадства. И выстрел Засулич в Трепова говорит о том, что великая очистительная правда грядет, от нее не загородиться портфелем, отводя револьверное дуло вниз, как это удалось сделать градоначальнику… Нет, ничем не заслониться: к этой правде взывают переполненные больницы, тысячи и тысячи безвременно погибших в них, обездоленность простолюдинов — крестьян и рабочих…

Возвращаясь в пансион, Алексей ловил себя на мысли, что после встреч и бесед с Иваном Михайловичем ему по-другому виделся Петербург, его улицы, даже отдельные здания, памятники: укутанный изморозью гнетуще нависал над Невой кроваво-багровый Зимний дворец, за Медным всадником, казалось, бушевали гневом каре гвардейских солдат и матросов… Нет, думал Алексей Крылов, не ради простого любопытства дружил отец с возвращенными из ссылки декабристами, петрашевцами… Чего хотели они, во имя чего шли на казнь, на безвестное умирание в казематы, на каторгу?

Раз возникнув, такие вопросы не забывались им. В поисках ответов на них Алексей совершенно по-новому ценил теперь то, что совсем еще недавно и не подумал бы рассматривать с социальной точки зрения. Впоследствии академик вспоминал об этом в «Рассказе о моей жизни»:

«Царское правительство всегда боялось каких бы то ни было обществ и кружков, устраиваемых воспитанниками Училища. Боязнь эта доходила до курьезов. Я помню, как в назидание нам читали приказ великого князя Константина Николаевича о том, как несколько воспитанников старших классов решили устроить общество для эксплоа-тации богатств Севера. Даже в такой безобидной организации власти хотели найти политический оттенок…»

Там же, «у тети Кати», как по-родственному называется в письмах Екатерина Васильевна Сеченова, Крылов вновь повстречался с Александром Ляпуновым, и эта встреча предопределила их творческую дружбу на долгие годы.

— Ты знаешь, Алеша, очень хорошо, что мы вдвоем будем покорять Петербург. Он так же строптив, как и твое море. Согласен?

— Согласен, Саша!

— Во имя России!

— Да, во имя России! — Крутолобые, высокие, они были очень красивы в обещании служить Отечеству.

Тогда, после торжественного обещания, Александр сел за студенческие полукружья в университетских аудиториях, а Алексей — за конторку подготовительного пансиона, чтобы через год стать кадетом Морского училища.

1878 год. Сентябрь.

— На-а-флаг… смирно!

Трудно понять строгую прелесть этой звучной команды тому, кому непосредственно она не адресуется. На мгновение чуть растерялся и Алексей Крылов. Лишь на одно краткое мгновение, ибо уже в следующее его воображением завладели андреевский стяг, живые зовущие лица адмиралов Ушакова, Лазарева, Сенявина, Корнилова, Нахимова. Они когда-то тоже стояли во властном подчинении этой команды.

Алексей, вытянувшись в струнку, замер.

— Здравствуйте, кадеты, гардемарины и команда!

«О, сколько мне тянуться хотя бы до гардемарина», — невольно подумалось юному кадету.