– Все, еще пара минут – и будем дома, – пообещала она своей вконец измученной двоюродной бабке Марии Григорьевне Румянцевой. – Сейчас сразу мыться и спать!
– Надеюсь, что в доме прохладно, иначе я залезу в пруд и буду сидеть в нем до ночи, – попробовала пошутить старая дама, и тут же поняла, что сказала чистую правду. За восемь дней пути не выдалось ни единого дождичка, пыль на тракте стояла столбом, а беспощадное солнце скрутило в трубки пожухлую листву и до желтизны выдубило травы.
– Возьмите меня с собой, будем сидеть рядом, как две лягушки! – усмехнулась Надин.
– Ладно, возьму, но только если не заставишь меня квакать, – парировала ее бабушка и, выглянув в окно, обрадовалась: – К крыльцу разворачивают. Приехали!
Топот летящих во весь опор лошадей прервал их шутливую перепалку. Истошный крик кучера, следом удар – и обе путешественницы слетели с сидений. Послышался скрежет, как будто что-то тяжелое проволокли вдоль борта кареты, и одно из окон наглухо закрылось. Надин с изумлением увидела черную лакированную стенку чужого экипажа и краешек открытого окошка. За ним кто-то чертыхнулся, потом в узкой щели появился черный глаз и часть лица, явно мужского, поскольку был четко виден щегольской ус. Мужчина, как видно, оценил обстановку и сочувственно спросил:
– Сударыни, вы сможете подняться сами?
Надин ухватилась за сиденье и, подтянувшись, встала, зато ее бабушка лежала на полу, странно вывернув левую ногу. Она молчала, но лицо ее сделалось землисто-серым, а на лбу бисерной дорожкой проступили капли пота.
– Что? Где больно? – испуганно захлопотала Надин.
– Нога, похоже, сломана…
Надин аж подпрыгнула.
– Эй, вы, там! Немедленно откройте дверь, у бабушки повреждена нога! – завопила она, потрясая кулачком перед глазом лихача, так осложнившего им жизнь. – Сию минуту, или я вас в порошок сотру!
– Не орите, вы пугаете почтенную даму, – невежливо заметил незнакомец.
Надин услышала, как хлопнула дверь чужого экипажа, потом под свободным окном их кареты послышались шаги, и высокая фигура заслонила солнечный свет.
– Экипажи сцепились осями, быстро их не растащить, а дверь зажата. Я помогу вам, потом сам залезу внутрь и поднесу к окну вторую даму, а кучера пусть ее примут. Давайте руки, – скомандовал незнакомец, и Надин против своей воли подчинилась.
Железные пальцы сомкнулись на ее запястьях, потом перехватили плечи, и молодая графиня, как пробка из бутылки, вылетела наружу. Теперь она стояла на мостовой, а незнакомец в морском мундире крепко держал ее за талию. Надин, как завороженная, уставилась на него, пытаясь осознать случившееся.
– Ваше сиятельство, вы не пострадали? – окликнули ее.
Она обернулась. Дворецкий Чернышевых, открыв рот, взирал на то, как какой-то мужчина на глазах всей Москвы обнимает хозяйскую дочь. Надин стряхнула с себя руки незнакомца и кинулась к крыльцу.
– Бабушка лежит в карете, у нее повреждена нога, скорее позовите кого-нибудь, ее нужно отнести в дом, – распорядилась она.
Дворецкий метнулся за слугами, а Надин вернулась к экипажу. Голос незнакомца уже звучал внутри, старая графиня отвечала ему, и, что самое интересное, она обращалась к собеседнику на «ты».
Вернулся дворецкий, с ним – четверо слуг. Офицер выглянул из окна и спросил:
– Готовы? Тогда принимайте ее сиятельство.
Он опять исчез внутри кареты, и через мгновенье в окне показались голова и плечи графини Румянцевой. Слуги и дворецкий подхватили старую даму на вытянутые руки и понесли ее к дому. Надин уже собралась последовать за ними, когда услышала:
– Вы меня не помните?
Ну ничего себе, вопросик! Как такого можно забыть? В лице этого моряка эффектно сочетались медальная четкость черт и яркий контраст светлых кудрей с темными, как вишни, глазами. Если бы она хоть раз его увидела, то уж точно не забыла бы. Надин растерянно молчала…
– У Кочубеев, в январе. Вы тогда были вместе с матерью и бабушкой. Я приехал к хозяину дома, а ваша компания – к мадам Загряжской. Мы встретились в вестибюле.
Надин это ни о чем не говорило. Уже несколько месяцев, с тех пор как семейство Чернышевых перебралось в столицу, они бывали в доме Кочубеев чуть ли не ежедневно. На половине тещи хозяина дома действовал их маленький штаб, где обсуждалась любая возможность помочь арестованному по делу о восстании на Сенатской площади единственному сыну Чернышевых – Владимиру. С каждым днем надежды таяли, и, в конце концов, иссякли – все усилия семьи пошли прахом. Понятное дело, что тогда Надин беспокоилась только о брате, и ее меньше всего волновали встреченные в вестибюле офицеры, она даже не запоминала их лиц. Но не объяснять же все это случайному человеку, тем более такому самоуверенному типу. В его лице не было даже намека на раскаяние, хотя именно он оказался виновником бабушкиного несчастья.
Офицер закатил глаза и приставил два пальца к виску, как будто собрался стреляется, и тут же весело расхохотался:
– Какая драма – узнать, что оказался недостойным вашего внимания.
Он еще и издевается! Надин взбесилась.
– Я не запоминаю лица неинтересных мне людей, к тому же вас мне никто не представлял, – высокомерно процедила она, развернулась и направилась домой.
– Меня зовут Дмитрий Ордынцев, – прозвучало за ее спиной, – пожалуйста, запомните хотя бы имя, раз вы не в состоянии запомнить мое незначительное лицо.
Надин пожала плечами и, не удостоив его ответом, захлопнула дверь.
«Вот наглец, еще иронизирует».
Впрочем, все это не имело никакого значения по сравнению с бабушкиной ногой. Старую графиню положили на широком диване в гостиной, бледность по-прежнему покрывала ее лицо.
– Сильно болит? – кинулась к ней Надин.
– Ты знаешь, да вроде легче! Я могу шевелить пальцами – наверное, это не перелом, скорее, растяжение или ушиб.
– Слава Богу! Я так испугалась, – просияла Надин и с нежностью поцеловала руку старой графини. – Надо же, в самом конце пути попасть в такой переплет!
– Ну, ничего, князь Дмитрий справился с нами обеими, вытащил.
– Так вы его знаете?
– Давно… Я дружила с его бабкой и отца его хорошо помню, тонкий был человек – все с искусством носился. Сын – не в него: в моряки подался.
Мария Григорьевна смолкла и устало прикрыла глаза. В дверях раздались стремительные шаги, Надин обернулась и увидела свою мать, а за ее плечом – испуганное личико младшей сестры Любочки.
– Что с ногой?! – кинулась к тетке Софья Алексеевна и бросила укоризненный взгляд на дочь. – Как такое могло случиться?
– Никто не виноват, Сонюшка, – поспешила объяснить старая графиня, – наша карета поворачивала к крыльцу, когда на нее налетел экипаж князя Ордынцева. Это я с испугу решила, что нога сломана, а теперь думаю, что просто ушиблена.
– За доктором уже послали, скоро все узнаем, – пообещала ей племянница и села на краешек дивана, – а пока придется вам здесь полежать.
Софья Алексеевна выжидающе посмотрела на тетку и перевела взгляд на дочь. Еще мгновение – и она спросит о причине их внезапного появления в Москве. Она еще не знала главного. Надин вздохнула и, взяв тяжкое бремя объяснения на себя, сообщила:
– Бобу вынесли приговор. Ему присудили три года каторги.
Глаза матери наполнились слезами. Ставшие неправдоподобно большими на истаявшем лице, они мгновенно переполнились влагой, и капли заскользили по щекам. На это было просто невозможно смотреть. Мать не всхлипывала, не рыдала, она молчала, но слезы по ее щекам текли непрерывным потоком.
– Мамочка, не нужно!.. Боб – молодой и сильный, он все перенесет и снова будет с нами, – кинулась к ней Надин.
– Да, конечно, Боб справится со всеми невзгодами, – вторила ей младшая сестра, – мы можем все вместе поехать к нему.
Слова Любочки как будто отрезвила графиню, она вытерла слезы.
– Этого я не допущу. Я позволила сыну исковеркать свою судьбу, но костьми лягу, чтобы хоть вы не наломали дров из-за каких-то дурацких иллюзий. Вы останетесь здесь – среди людей нашего круга. Слава Богу, Вера уже нашла свое счастье: князь Платон – прекрасный человек и любит вашу сестру. Теперь дело за Надин, а потом и ты подрастешь. Вы должны быть здоровы и счастливы, а к Бобу я поеду одна.
