Супруга, так же, как и ее мать, теща Чернышева, писала музыку и считала себя серьезным композитором. Однако Александр Иванович тещу переносил с трудом, равно как и ее почтенного батюшку: тот, несмотря на возраст, оказался настолько активен, что беспрестанно, а самое главное беспардонно вмешивался в жизнь своих дочерей и внуков.

«Заплачу долг деньгами из приданого, а потом постараюсь донести эту новость до ушей тещи и ее папаши, – развеселился Чернышев, – вот будет смеху, когда драгоценный дедушка узнает, что его денежки попали в карман дочери, чье имя он не произносит уже больше пятнадцати лет».

Младшая сестра его тещи, будучи замужем, влюбилась в красавца Чичерина и сбежала от мужа. Не получив развода, она вышла за своего любовника замуж, чем наделала тогда много шума. Бедняжку больше нигде не принимали, а собственный отец запретил упоминать о ней в своем присутствии. Но Чичерину это не помешало сделать блестящую военную карьеру, и Александр Иванович, познакомившийся с ним в самом начале войны, считал генерала нужным знакомством и старался поддерживать с ним приятельские отношения.

Однако, хотя иронизировать можно сколько угодно, двадцать тысяч считались огромной суммой. Так можно пробросаться и всем имуществом. Генерал-лейтенант задумался. Все его состояние было нажито милостями покойного Александра I. Он оставался с императором до самой его кончины, правда, не стал тогда дожидаться отправки тела в столицу, так как вызвался выполнить особо деликатное поручение – арестовать руководителя южных заговорщиков полковника Пестеля.

Тогда он проявил все свои навыки разведчика – как с гордостью именовал себя со времен своей лихой молодости в Париже. Тогда в постели сестры императора Наполеона Полины ее неутомимый русский любовник узнавал важнейшие секреты Франции. Приехав в Тульчин, Чернышев под замысловатым предлогом исхитрился вызвать тяжелобольного полковника в штаб и там арестовал его, а в столицу уже повез в кандалах. Похоже, вид измученного Пестеля, волочившего за собой цепи, порадовал нового императора. Чернышев тут же был включен в комиссию по расследованию деятельности бунтовщиков, а теперь умудрился стать одним из самых близких к Николаю Павловичу людей.

– Я надеюсь на вашу преданность престолу. Поверьте, что наша семья высоко ценит ту верность, с какой вы служили моему покойному брату, – уже не раз говорил Чернышеву молодой государь.

По всему выходило, что это царствование может оказаться для Александра Ивановича еще более удачным, чем предыдущее. Император ждал его с ежедневными докладами о работе комиссии. Это ли не шанс? И Чернышев не терялся: рассказывал подробно, не брезгуя сгущать краски, а то и откровенно привирать. А почему бы и нет? Чем опаснее будут выглядеть заговорщики, тем сильнее окажется нужда в таких верных солдатах, как он. Тонко проводя мысль, что поголовно всех участников восстания можно считать государственными преступниками, Чернышев постоянно подпитывал убежденность молодого императора в том, что, подавив бунт на Сенатской площади, тот спас жизни своих детей, жены и матери.

– Страшно подумать, ваше императорское величество, что могло бы случиться, если бы бунтовщики пошли на Зимний дворец, как собирались первоначально. Императрица, такая молодая и хрупкая, оставалась совсем без защиты с цесаревичем и великими княжнами на руках, пока вы и великий князь Михаил Павлович, выполняя свой долг перед Богом и Отечеством, пытались образумить восставших безумцев, – с дрожью в голосе говорил Александр Иванович.

В больших, на выкате, серых глазах Николая проступал ужас, и Чернышев радовался, что попал в точку. Император обожал свою красавицу-жену. Склонившись со скорбным выражением лица, генерал-лейтенант в душе забавлялся. Молодой царь не шел ни в какое сравнение со своим старшим братом. Тот был не просто умен, он обладал редкостной интуицией. Покойного государя сложно было поймать на крючок и так манипулировать им, а вот Николай, похоже, мог сделаться послушной марионеткой в опытных руках. Вопрос был лишь в том, кто станет его кукловодом, и здесь Чернышев никому не собирался уступать.

Никто не подозревал, что у всесильного генерал-лейтенанта Чернышева есть слабость – он стыдился своей принадлежности к нетитулованному дворянству. Просто Чернышев – представитель самой младшей ветви этого старинного, восходившего к Рюрику рода, хотя в двух старших ветвях все многочисленное потомство писалось графами.

«Никчемные людишки, моты и пьяницы – графы! – часто с раздражением сетовал он, – а я – опора трона – ничего не могу добавить к своей фамилии».

Покойный государь не соизволил пожаловать ему титул, и хотя Чернышев трижды женился на очень знатных особах, это ничего не давало: у всех его невест имелись братья – наследники рода, а муж получал лишь приданое. Понятно, что деньги тоже оказались приятным приобретением, но душа жаждала титула, и теперь, нежданно-негаданно замаячила возможность осуществить свою мечту. Среди заговорщиков оказались графы Захар и Владимир Чернышевы. Титул Захара считался более почетным, ведь тот происходил из старшей ветви рода, да и все его имения были объединены в передающийся по мужской линии майорат. У графа Владимира был другой плюс: три его сестры еще не стали совершеннолетними, и им требовался достойный опекун, способный разумно распорядиться огромным состоянием этой семьи.

Александр Иванович мешкать не стал и уже подал на высочайшее имя прошение с просьбой пожаловать ему подлежащий изъятию в казну майорат государственного преступника Захара Чернышева. Как ни смешно, но через брак тетки, он действительно мог на него претендовать, вот только кроме него среди ближней и дальней родни оказалось немало таких же желающих, но тут уж – выкуси, пусть кто-нибудь попробует отодвинуть его на задний план. Что же до графа Владимира, то Александр Иванович вчера наложил арест на его имущество. Сегодня приехавшей в столицу матери бунтовщика должны были вручить предписание об освобождении всех домов и имений, принадлежащих ее сыну.

«Нужно смять дамочку, сломать ее волю, чтобы она с готовностью согласилась на мою опеку. В ее же интересах уступить, а то придется действовать по-военному, и пленных не брать», – рассуждал Чернышев.

Все он сделал правильно: Софья Алексеевна лет десять прожила в деревне или, в крайнем случае, в Москве. В столице у нее не осталось никаких связей, и ей не к кому было обратиться кроме него. К тому же графиня казалась обычной деревенской простушкой, а значит, должна была считать Чернышева старым должником своей семьи.

«Нужно родиться идиотом, чтобы потом обливаться слезами умиления при воспоминании об участии «благодетелей» в собственной судьбе, – развеселился Александр Иванович, – Если бы я пускал благородные слюни каждый раз, когда мне кто-нибудь помогал, то сидел бы сейчас в Лыткарино в засаленном халате».

Представив себя на лавочке перед старым отцовским домом, Чернышев хмыкнул, уж очень забавной показалась ему такая картинка.

«А если глупая баба упрется?» – вдруг засомневался он.

Чем это могло ему грозить? Да ни чем! При самом плохом раскладе он просто останется при своих, зато, если дело сладится, его долгожданный сын может родиться графом.

– Вместе с нисходящим потомством… – прошептал Чернышев, представив на мгновение текст вожделенного указа.

Нет, так раскисать невозможно, иначе не получишь ничего! Александр Иванович сердито фыркнул, провел щеткой по волосам, посмотрел, как сидит мундир, и отправился в столовую. Было еще очень рано, он надеялся, что жена спит, и он сможет уехать из дома, не встретившись с ней. Но доносящиеся из музыкального салона звуки фортепьяно подсказали супругу, что Елизавета Николаевна встала и репетирует свое очередное сочинение.

– Не повезло, – пробормотал он.

Теперь придется здороваться, выслушивать мнение жены о новом музыкальном шедевре и новости о здоровье тещи. Но нет худа без добра: можно позабавиться, рассказав ей о двадцати тысячах Чичерина. Собственно, можно и не торопиться, а попробовать прошмыгнуть в столовую. Он так и сделал, однако хитрость не удалась: не успел он выпить чашку кофе, как в дверях возникла фигура супруги, ту, похоже, предупредил кто-то из прислуги. Чернышев про себя чертыхнулся, но с дежурной улыбкой кивнул. Елизавету Николаевну сложно было назвать красавицей: лицо ее, хотя и правильное, казалось простоватым. В нем отсутствовала изюминка, в глазах не хватало блеска, а губы, обычно плотно сжатые, как будто намекали на недовольство супругом. Впрочем, бога гневить было нечего – жена ему досталась вполне миловидная, да к тому же богатая. Сделав над собой усилие, Чернышев поздоровался и вступил в разговор: